Книга Три грустных тигра, страница 12 – Гильермо Инфанте Габрера

— Так ты, значит, сын Марии, — произнес он на этот раз, ничего не утверждая.

— Говорят, — ответил я, улыбаясь. Он не улыбнулся в ответ.

— Тебе что-то надо.

— Да, — сказал я, — меня надо сориентировать.

— Что? — в первый раз он о чем-то спросил. Я уже собрался ответить, как вдруг услышал, что вместо голоса у меня изо рта струится музыка: яростная, неудержимая, ритмичная. Это был рок-н-ролл, он доносился откуда-то изнутри дома, думаю, даже из-под моего стула. Он сразу же определил источник музыки: ему было известно больше моего, — вскочил, кинулся к двери, открыл ее правой рукой (я спросил себя, куда он подевал записку) и, размахивая пистолетом в левой, зычно заорал поверх музыки, которая врывалась в дверь, выжимая весь воздух к окну.

— Мага!

Музыка продолжалась в том же качающемся, варварском ритме.

— Мага!

Кажется, мне послышался человеческий голос среди стонов электрогитар, токующих саксофонов и завываний какого-то испаноязычного Элвиса.

— Магалена БЛЯ!

Музыка притихла и легла ненавязчивым фоном под милый невинный голосок.

— Что, папуля?

Как только она произнесла «папуля», я понял: он ей не отец.

— То, — сказал он.

— Что то? — сказала она.

— Музыка.

— А что музыка? Тебе не нравится?

— Да нет, лапочка, просто не так громко, плиз.

— Уже убавила, — отвечала она откуда-то из глубин дома.

— Хорошо, — сказал он и закрыл дверь.

Он сел и стал меня рассматривать. На этот раз мне почудилось в его взгляде нечто странное. Даже не странное, нечто резкое. Я попытался напомнить ему, на чем музыкальная пауза прервала мою автобиографию.

— Так я говорю, меня надо сориентировать.

— Как именно? — спросил он уже знакомым приглушенным, плоским голосом.

— Не знаю. Правда, я не знаю, что мне делать со своей жизнью. Я больше не мог в деревне. Там никому не пробиться.

— Ну что ты будешь делать.

— Это я и хочу узнать. Я бы хотел, чтобы вы мне помогли. Я собирался учиться.

Он долго не думал.

— Где. Школы везде есть. Что ты хочешь изучать.

— Театр.

— Ты актер, что ли?

— Нет, я хочу писать для театра, для ТВ.

Я так и сказал: тэвэ. Я раскачивался на маятнике иллюзии, между придурковатостью и голодом.

— Да ты хоть знаешь, как там все запущено. Сплошные извращенцы. Это не про таких деревенщин, как ты.

— Вы не думайте, я много чего повидал. И уже писал раньше.

Мне бы следовало уточнить, что я много чего повидал на пути от деревни до Гаваны, ибо тут мой порыв и иссяк, и что написал я сборник сонетов и пару рассказов. Но я не стал: голод не дал мне этого сказать: до сих пор я неплохо держался, полдень, становящийся все жарче и жарче в закрытой комнате, как-то заслонял желание поесть. Я опять бросил взгляд на ангела и захотел есть сильнее. Если бы марципановая книжечка и впрямь была съедобной, если бы буквы в ней оказались печеньями! Я заглянул ангелу в глаза. Он как будто протягивал мне открытую книгу. Я присмотрелся, и мне показалось, что он улыбается. От голода становятся святыми?

— Ах вот к-к-как, — сказал он, и меня удивило, что он споткнулся на трех словах. Все это время он проговорил со мной, не заикаясь. Я заметил, что он перешел на «ты», не потому, что он говорил слово «ты», а потому, как изменился его тон.

— Ну да. Вы не видели записку? Она в стихах.

На самом деле он ничего не видел и не слышал.

— Ну, как тебе? — спросил он ни с того ни с сего.

— Что «как»? — почему-то я подумал, что это он про стихи.

Он в первый раз улыбнулся.

— Она.

— Кто?

— Магалена.

Он имел в виду ту девушку: ту, что устраивала рок-н-ролльные взрывы наверху, плескалась в бассейне во дворике и искала какого-то Габриэля, не иначе типа в униформе. Я чуть было не спросил, не дочь ли она ему, ради интереса, посмотреть, что скажет. Он не дал мне времени.

— Ничего, да.

Я не нашелся что ответить и просто сказал:

— Конечно.

— Нравится?

— Она? Мне?

Кто же еще, кому же еще? Но что-то надо было сказать. Нехорошо как-то получилось.

— Ну ясно — тебе. Мне-то она очень нравится, ясно.

— Мне, не знаю. Не разглядел, я ее почти и не видел.

— Она же тут с тобой разговаривала.

— Да нет, она пришла, открыла дверь, спросила про какого-то Габриэля и ушла, и дверь не закрыла, — тут я прибавил еще нечто, до боли нелепое, но уж лучше так, чем голодные колики: — С нее текло, — но он все принял всерьез:

— Да, понаделала луж — и в гостиной, и в коридоре, и наверху.

Он будто погрузился в какие-то гидравлические раздумья, но тут же вернулся к разговору.

— Ладно, так она тебе нравится или нет.

— Наверное, да, — сказал я робко. Я ведь не местный.

Он поднялся. Что-то его мучило.

— Ладно, покончим с этим. Чего т-т-ты хочешь.

— Помощи, — по-моему, я принял трагический вид. — У меня нет выхода. В деревне я больше не могу. Здесь без денег, сижу на одном кофе с молоком уже не первый день. Если мне никто не поможет, останется только руки на себя наложить, в деревню я возвращаться не стану.

— Тебя зовут Антонио.

Я подумал, это вопрос.

— Нет, Арсенио.

— Да нет, я говорю, твое настоящее имя Антонио, ты у нас святой Антоний.

— Не понял. Почему?

— Поймешь. Хочешь, чтоб тебе помогли.

— Да, — сказал я.

— Ладно, я тебе помогу, — сказал он, поднял пистолет и прицелился. Расстояние между нами было не больше двух метров. Он выстрелил. Я почувствовал удар в грудь, толчок в плечо и резкий пинок в солнечное сплетение. Потом услышал все три выстрела, они показались мне стуком в дверь. Я обмяк и упал навзничь, уже ничего не видя и тяжело ударившись головой о закраину колодца в полу, уходящего вглубь.

Она пела болеро

Я познакомился со Звездой, когда ее звали просто Эстрелья Родригес и она не была знаменитой, и никто не думал, что она умрет, и, если бы она умерла, ни один из ее знакомых не собирался по ней плакать. Я фотограф и в то время снимал певцов и людей из тусовки, из ночной жизни, все гулял по кабаре и найт-клубам, по таким местам, фотографировал. На это у меня уходил весь вечер, весь вечер и вся ночь и все утро. Иногда я шлялся без дела, все, что надо было снять для газеты, было снято, и часа в три, в четыре ночи я заходил в «Сьерру», или в «Лас-Вегас», или в «Националь» поболтать там с приятелем — ведущим шоу или поглядеть на девочек из подпевки или послушать певиц и отравиться дымом и прогорклым запахом выпивки и воздуха, прокачанного кондиционерами. Вот такой был я, и никто мне был не указ, потому что время шло, и я старел, и дни шли и превращались в даты, а годы превращались в годовщины, а я все держался ночей, окуная их в стакан со льдом, или в проявитель, или в воспоминание.