Книга Три грустных тигра, страница 78 – Гильермо Инфанте Габрера

— Ты гляди-ка, ко мне только что пришло решение.

Я глянул, но никакого решения не увидел. Увидел мохито и семь бокалов из-под дайкири. То есть шесть пустых и один полный.

— Я вижу два.

— Нет-нет, — сказал Куэ, — решение одно.

— У тебя в глазах все половинится. По антипьяни.

— Это решение всех моих проблем. Единственное.

— Ну, не томи, какое?

В волнах алкоголя он подплыл ко мне и очень тихо сказал на ухо:

— Я ухожу в Сьерру.

— Вечернее шоу уже кончилось, ночное еще не начиналось. Там сейчас закрыто.

— Да в Сьерру, а не в «Сьерру».

— На село потянуло?

— Нет, черт, я в горы ухожу. К повстанцам. Партизанить.

— Что?!!

— К Фиделю, Верному.

— Ты пьян, братишка.

— Не, серьезно. Пьян-то пьян. Панчо Вилья всю дорогу не просыхал, а вот поди ж ты. Ради бога, я тебя умоляю, не оглядывайся посмотреть, не войдет ли сейчас Панчо Вилья. Я серьезно говорю. Ухожу в горы.

И стал вставать со стула. Я ухватил его за рукав.

— Обожди. А платить.

Он раздраженно стряхнул мою руку.

— Щас вернусь. Я в толчок, по-нашему, по-сельски пи-пи-рум.

— Ты спятил. Это же все равно что Иностранный легион.

— Толчок?

— Да какой в жопу толчок. В горы идти, воевать. Считай — завербоваться в Иностранный легион.

— Это будет Отечественный легион.

Продолжай в том же духе и кончишь, как Рональд Колмен. Сперва сплошной Beau Geste, потом возомнишь себя Отелло, и не успеешь оглянуться, как ты уже и в кино покойник, и в жизни покойник, и повсюду ты покойник.

«Глубинный мертвец, изначальный мертвец, мертвый мертвец. Определенный, бес, бесповоротный, окончательный мертвец». Продекламировал он конголезским голосом Николаса Гильена. Я подхватил: Кто же я? Гильен Бангила, Гильен Касонго, Николас Майобме, Николас Гильен Ландиан?

— «Вот так загадка меж вод!»

— Какая, к черту, загадка, тоже мне: сфинкс, припаркованный у генеалогического дерева! А в паспортный стол не пробовал этот Николас зайти?!!

— Имя мне дайте! Имя мне — Дайте! Имя мне — Данте! Имя мне — Денди!

— Вот так загадка промежвод! Кстати, о водах, мне необходимо отлучиться к писсуару или ссальнику, как еще его можно и должно называть.

— Ты отлучен.

Он снова начал сход с Эвереста своего высокого табурета, но передумал. Повернулся ко мне и пронзительно свистнул; я решил, подзывает официанта, но тут он горизонтально поднес указательный палец к вертикальным губам. Или наоборот?

— Тс-с-с-с-с-с-с-с. 33–33.

— Опять каббала?

Сейчас занудит, один да один — два, а еще одиннадцать, а одиннадцать на два — двадцать два, а на три — тридцать три, а тридцать три да тридцать три — шестьдесят шесть, идеальное число. Арсениострадамус. Но вместо этого он опять зашипел.

— Тс-с-с-с-с-с-с. 33–33. Стукач. Эс-ай-эм.

Я огляделся, но никого не увидел. ШпионсКуэя мания. Ну да, один из официантов, переодевшись из формы в обычную одежду, шел к выходу, к каналам.

— Брось, это всего лишь венецианский камерьере.

— 33–33. Он маскируется. Вот сволочи. Их обучают в гестапо и в Берлинском ансамбле. Асы переодевания и двуличия. Профессионалы, мать их.

Мне стало смешно.

— Да нет, старик. Уж лучше каббала, нет тут никого из разведки.

— С-с-с-с-с. Не выдавай нас.

— Тогда уж СС. Шутцштаффель.

— Хоронись, хоронись.

— Что? Лучше закамуфлируюсь. Под хамелеона.

— Предоставь это мне. Я король притворства. Актер at large. Известно ли тебе, что, будь я Стендалем, меня читали бы до 1966-го? Это мой счастливый год.

Ну вот, что я говорил? Сейчас начнет рассказывать, что тысяча девятьсот шестьдесят шесть — какого хрена, однако, он так долго не идет из туалета. Иду, пошел его доставать. Он смотрелся в зеркало, он вообще этим увлекается. Однажды я застал его глядящимся в стакан. В мой стакан. Ладно еще хоть зеркало, как и туалет, общественное. Тоже мне, Нарцисс, переводит ртуть почем зря. Я поставил ему на вид. Он ответил цитатой из Сократа, которому, как и Марти, до всего было дело. Сказал, что он, Сократ, сказал, что в зеркала нужно смотреться. Если ты хорошо выглядишь, лишний раз убеждаешься в этом. Если плохо — успеваешь исправить. А если все непоправимо плохо, как у меня? Сократ не знает. Куэ тоже. Не забудьте про мой вопрос. Пойду-ка отолью-ка. Нарцсенио Куэ все еще пребывает у своего вертикального ручья. Но, роняет он, знаешь ли, у зеркала я хочу узнать, не как я выгляжу, а есть ли я вообще. Я ли это до сих пор? Вдруг в моей коже — кто-то другой? Береги кожу, говорю я, это твой фронтиспис, по-нашенски вывеска. Есть ли я, здесь ли я. Здесь ли я. Это эхо, эхуэ, ЭКуэ, Экуэ? Стекловидная ромашка с ртутными лепестками: знаю/не знаю, знаю/знаю. Ты там, спрашиваю я. Да, говорит, тут. Нахожусь. Но вопрос, являюсь ли я? Во всяком случае, блевал тут не кто-нибудь, а я, и указывает в угол толчка. Но вопрос: я ли наблевал? Он ли, метнул ли? Смотрю в угол, потом оглядываю его с головы до ног. Выглядит безупречно, во всяком случае. Бессердечно, сказал бы Бустрофедон, если бы мог смотреться в зеркало. А как же Дракула? Он-то откуда знает, что он есть, находится, существует? Вампиров же не видно в зеркале. Как же старикашка Бела расчесывался на прямой пробор? От этих мыслей меня начинает тошнить. Можно мне сблевать? Конечно, разрешает Куэ, это всякому можно, было бы чем. Отправляюсь в продезинфицированную — беззастенчивое вранье — кабинку. Как-то раз я писал на лед во «Флоридите», знаменитом баре в Старой Гаване. Хемингуэй тут перепил. Перепила он привез с собой из Африки. Или из Чикаго. Теперь негр-уборщик бара в толчке — или толчка в баре? — В общем, негр-уборщик барчка во «Флоридите» объясняет мне, мол, это от запаха, моча — мочун, говорит он, — бродить начинает на жаре. Вот так хемингвианец, из женского в мужское. Я расписываюсь на льду. Смотрю на бело-охряно-желтый сосуд, который похож на гитару, а на самом деле — э(б)олова арфа. Звучание ей сообщают ветры. Не блюется. Сую палец в рот. Не блюется все равно. Сую палец в рот. Никак не сблевать. Вытаскиваю палец. Может, мне нечем? Наверняка, тошнота была сартровской. Философия, филоссуфия. Выхожу. Смотрюсь в зеркало. Это я смотрю на себя из Зазеркалья? Это мое Альтер Эго? Вальтер Эго? Улисс в Стране Поэтесс? Что сказала бы об этих ужимках Элис Фэй? Alice in Yonderland. Alice in underlandia. Aliciing in Vomitland.

— Знаешь, в чем твоя беда? — спрашиваю я Арсенио Куэррола, который хочет выйти из туалета, но не находит подходящего прохода.

— Ну, в чем?

— Ты устал вырастать и уменьшаться, взбираться, спускаться, бегать, а еще устал от того, что повсюду, куда ни плюнь, толкутся кролики и командуют.