Книга Не доверяй мне секреты, страница 48 – Джулия Корбин

Никак не могу унять дрожь. Ничего не могу с этим поделать. Тоже подхожу к окну и закрываю его.

– Пол повез их на Скай, к бабушке с дедушкой. Они должны вернуться завтра утром. Он их очень любит.

Юан смотрит на разбросанные по всему столу бумаги. Берет угольный карандаш, снова кладет обратно.

– Я рисовала. И думала при этом о том о сем.

Умолкаю, мне трудно дышать, потом снова начинаю говорить:

– Надеялась что-нибудь нарисовать. Думала, как подготовиться, чтобы писать маслом. Снова хочу писать картины. – Кое-как заканчиваю свой монолог, чувствуя себя совершенно беспомощной.

Он прислоняется к столешнице и складывает на груди руки.

– А раньше ты разве не писала картины?

Я не отвечаю.

– У тебя хорошо получалось. А теперь что случилось?

Собираю листы в аккуратную стопку, пожимаю плечами:

– Да так, знаешь, суета, дети.

– Ты довольна своей жизнью?

– А ты?

Он кивает:

– Да. В основном – да, доволен.

Стараюсь не смотреть ему в глаза, включаю чайник, раскладываю по чашкам растворимый кофе. Наливаю кипяток, добавляю молока, опускаюсь на скамейку с чашкой в руке. Он садится напротив. Левая нога его касается моей под столом, и я убираю ногу.

– Извини, печенья нет, – говорю я. – Собиралась днем испечь, но…

Умолкаю, гляжу в свою чашку. Слишком много молока налила. Отодвигаю ее.

– Если честно, готовлю я плохо… – И тут вспоминаю, что в доме совершенный кавардак. – Да и хозяйка из меня так себе.

Я смеюсь, получается как-то визгливо, и я хмурюсь.

– Тебе кто-нибудь помогает?

Я морщусь:

– А зачем? Все это совершенно нетрудно. Просто надо не лениться, и все.

– Тогда в чем же дело?

– А в том, что я… очень устала.

Пожимаю плечами, сам, мол, не видишь, что ли. Обычная вещь.

– А девочки? Им уже по четыре, верно? Спят хорошо?

Я киваю. Потом качаю головой:

– Это не из-за девочек.

– А из-за чего тогда?

– Что «из-за чего»?

Он отвечает не сразу. Просто смотрит на меня, будто он разочарован, будто ждал, что я брошусь к нему на шею, раскрою всю душу нараспашку, выложу все сразу, что можно и что нельзя.

– А ты похудела, – говорит он наконец.

Пытаюсь смеяться:

– Зато фигура!

– Да при чем здесь фигура…

– Любая женщина хотела бы иметь такую фигуру, скажешь, нет?

Мне нечем дышать, я с усилием набираю в легкие воздух и кашляю в кулак.

– Ну а ты зачем явился не запылился? У меня сложилось такое впечатление, что ты избегал меня все это время. Мо держала меня в курсе, конечно. Поздравляю с детьми, кстати. Мо говорит, они еще совсем маленькие, но хорошенькие, как ангелочки, правда, писаются.

Пытаюсь подражать добродушной интонации Мо, но, похоже, он не оценивает шутки. Оглядывает меня с головы до ног, словно мерку глазами снимает.

– Ты плохо выглядишь, Грейс.

Эти слова больно задевают меня – мягко говоря. Изо всех сил держусь, чтоб не заплакать, сжимаю кулаки, так что ногти больно впиваются в ладони. Я, конечно, понимаю, что он имеет в виду. Бог свидетель, я первая признаю, что совсем опустилась. Волосы нечесаны. Челку подстригаю сама ножницами. Вечно она лезла на глаза, надоело, взяла и откромсала. И теперь правый край выше левого. На одежде пятна. Отпечатки пальцев четырех детских ручек. Похоже, их уже не отстирать. Не успею вытереть ручки от йогурта у одной, как другая испачкалась мелом, залезла в грязь, измазалась шоколадом. Да, я совсем худая, знаю. Кофточка висит как на вешалке, глазищи в половину лица, щеки ввалились, скулы торчат. В коридоре есть зеркало, еще два в ванных комнатах. Я все вижу, все замечаю. Но слова его задевают больно потому, что хочется, чтобы он видел во мне прежнюю Грейс, такую, какой я была когда-то.

Он смотрит на меня, ждет, что я скажу, ждет, что стану что-то объяснять, оправдываться. Что я ему скажу? Что мне даже некогда поесть, что мне вообще не до еды? Что я слишком устаю, какая уж тут еда! Что сам акт, требующий наколоть на вилку кусочек чего-то и поднести ко рту, начисто убивает во мне всякий аппетит? Что я давно не чувствую вкуса пищи? А самое худшее – не вижу в этом никакого смысла?

– Ты что, в гости к своим приехал? – спрашиваю я, когда обоюдное молчание становится таким тяжелым, что я задыхаюсь.

– И да и нет. Возвращаюсь в поселок насовсем, с Моникой и с детьми, в общем, буду здесь жить.

Я сую ладони под бедра – только так могу унять дрожь.

– С чего это вдруг? Я еще тогда думала, что ты ждешь не дождешься, как бы поскорей удрать отсюда.

– Понимаешь, мы с женой решили, что, в конце концов, здесь нам жилось довольно неплохо. Саре уже четыре года, Тому всего два.

Он смотрит в окно, туда, где детская площадка с конструкцией для лазания и садовая хибарка, дальше низенький частокол, за которым раскинулся песчаный берег, на который обрушиваются и откатываются назад морские волны.

– Разве нам тут было плохо? – спрашивает он. – Лучше места, чтобы растить детей, не найдешь.

– Похоже, ты и вправду истосковался по родине.

Я говорю, а у самой тоже перед глазами всплывают картины прошлого, пикники на пляже, поиски сокровищ, ночевки в дюнах. Вспоминаю, как мы носились по берегу моря, босиком в любую погоду. Заливчики в скалах, замки из песка под дождем, мороженое, которое таяло и стекало по пальцам. Вспоминаю, как резвились на гаванской стене. Хвастались друг перед другом смелостью. Спорим, я залезу на это дерево выше, спорим, если постучишь в дверь миссис Янг, удрать не успеешь – поймают. Где-то оба подхватили ветрянку, две недели не ходим в школу, сидим запертые в гостиной, режемся в «Монополию», мухлюем из-за какой-то гостиницы, чтоб перейти на другой уровень. У меня все красные и зеленые, Стрэнд, Трафальгарская площадь, Бонд-стрит, Риджент-стрит, у него – Парк-лейн и Мейфэр. И в другие настольные игры, «Змейки и лесенки» например, змейка – перепрыгиваешь вверх, лесенка – падаешь вниз. Учимся играть в шахматы, сидим друг против друга, сосредоточенно думаем, пока один из нас не находит удачный ход и – мат.

– Значит, вернулся? – говорю я так тихо, что сама себя едва слышу.

– Моника нашла работу в Сент-Эндрюсе, терапевтом в поликлинике.

– Она у тебя молодец, – говорю я, а сама удивляюсь, как ей удается управляться еще и с двумя детьми. – Впрочем, она всегда была девочка собранная и организованная.

Звучит довольно ехидно. Я совсем не хотела этого.