Онлайн книга «"Мы не дрогнем в бою". Отстоять Москву!»
Николаю Мазурину не было известно, что его друг был тяжело ранен и в эти часы умирает где-то рядом, поэтому ему было особенно тяжело услышать эту страшную весть. Выйдя из избы вслед за красноармейцем, принесшим эту весть, Мазурин спросил его: – Как все это случилось? – Под Яблоново. Немцы в контратаку пошли, а нас в роте совсем мало осталось. Сколько часов бой шел и сколько контратак отбили – не знаю, не помню. Пришла бригада артистов, человек десять, с политруком Багадаевым. Очерванюк был уже тяжело ранен, но все равно вел бой, переходил от одного пулемета к другому. Когда подмога пришла, мы отнесли его в сторону, перевязали. Восемь ранений у него было. Как стало потише, я и повез раненых в медсанбат. Только привез, стали выносить из саней – тут он и умер. Крови много потерял… – А Багадаев? – В тяжелом состоянии. Снаряд возле него разорвался. Пришел он с артистами вовремя. Помогли, особенно сам Багадаев. Хорошим пулеметчиком оказался. Мазурин, привыкший с начала войны к смертям и повидавший за это время много убитых, и молодых, и пожилых, и понимавший, конечно, что от смерти никто не застрахован, никак не мог понять, поверить, что человек, с которым он днем стоял, разговаривал, такой молодой, красивый, сильный, сейчас уже неживой, и он не услышит его четкого «Здравия желаю!», и не увидит его ясных глаз… А утром – война продолжалась. Снова гибли молодые и сильные парни, и опять кому-то не суждено было дожить до вечера. Утром 13 декабря немцы начали отход с Красивой Мечи, а под вечер полковник Гришин узнал, что части их 3-й армии взяли Ефремов и там разгромлен полк гитлеровцев. Теперь штаб дивизии едва поспевал за наступающими полками. Людей не надо было подгонять: лучшей агитацией было то, что они видели в деревнях. Лейтенант Вольхин, когда ему попадались газеты и он читал их, если было время, своим бойцам, верил и не верил, что фашисты способны на такие зверства. Иной раз он поражался: как только бумага терпит описание такой жестокости, как люди еще могут спокойно рассказывать о них. Особенно потрясли его описания зверств гитлеровцев во Львове и в Киеве. О насилиях над девушками он вообще не мог читать спокойно, хотелось идти и убивать, убивать этих скотов, пришедших на нашу землю. Все эти факты, о которых он читал в газетах, казались все же такими далекими, иной раз думалось, что авторы статей в пропагандистских целях сгущают краски – ну не могут же люди вытворять такое с людьми! И во время отступления, и в обороне ему как-то не приходилось лично видеть случаи зверств фашистов, он думал, что фронтовые немцы воюют без этого, а истребляют мирных жителей эсэсовцы. Но когда они пошли в наступление, с первого же дня им стали попадаться растерзанные тела мирных жителей – дети, старики, женщины. Ум отказывался понимать и глаза верить, что такое могли сделать люди: колодец, доверху набитый мертвыми детьми, голые растерзанные девушки, замерзшие насмерть в снегу, виселицы. От деревень оставались одни печные трубы. Все чаще в них не было ни одной живой души. Поэтому в его роте не было ни одного пленного, ни в первый день наступления, ни в другие. За все время наступления они взяли одного пленного, да и его пожалели лишь потому, что этот семнадцатилетний австриец дрожал одновременно от страха и от холода и непрерывно и громко кричал: «Сталин! Сталин!» Ненависть сжигала души, заменяла хлеб, тепло и патроны, и Вольхин, если раньше и приходилось испытывать чувство страха, в первые же дни наступления забыл о нем. А чувства ненависти и жажда мести были такими, что иной раз он думал: не сможет теперь смеяться и любить как прежде. Через трое суток наступления в его роте остались двадцать человек. Из старых, выехавших с ними на фронт, остались всего двое – сержанты Фролов и Жигулин. Знал он, что и в полку людей со всеми ездовыми, связистами и штабными немногим более четырехсот в общей сложности, и фактически они не полк, а батальон. Как-то на привале он услышал от капитана Шапошникова, что дивизия наступает по фронту в двадцать километров. – А сколько же нас сейчас в дивизии, товарищ капитан? – спросил Вольхин. – Меньше трех тысяч. И на пополнение в ближайшее время никакой надежды. Потому днем теперь и не наступаем. Это соседи, уральцы да сибиряки, могут и днем воевать, а для нас это теперь слишком большая роскошь. – Так мы же за ночь соседей все равно догоняем, – сказал Вольхин. – А бывает, что перегоняем, – добавил Шапошников. После гибели Очерванюка Вольхин вел роту без политрука. Смерть его он переживал как личную потерю. Большим уроном это было и для всей роты. Анатолий Очерванюк так умело поставил в роте политработу, что Вольхину многие завидовали. Очень общительный, Очерванюк умел так поговорить с бойцами, что настроение поднималось даже после тяжелого и неудачного боя. В любую минуту его можно было видеть с людьми. То короткая беседа, политинформация, есть газеты – читает сводки и статьи Эренбурга. Несколько человек из роты за это время подали заявления в партию, и тот факт, что у людей в такое тяжелое время была тяга в партию, было показателем умело поставленной политработы. А воевать становилось тяжелее с каждым днем просто физически. Отступая, немцы сжигали деревни, и размещаться на ночлег часто приходилось под открытым небом, на морозе, в снегу, в лучшем случае в погребах, а то и у печных труб. Отставали кухни, горячая пища была один раз в сутки, как правило, к ночи, когда спать хотелось сильнее, чем есть. А гитлеровцы ни одной деревеньки не отдавали без боя. Приходилось их выкуривать, выталкивать и за все платить кровью. Иной раз Вольхин ловил себя на мысли, что вперед они идут на одной ненависти. Вечером 19 декабря к капитану Шапошникову разведчики привели двоих мальчишек. Они, перебивая друг друга, начали торопливо рассказывать: – Дяденька командир, в соседнем селе немцев полно, пьянствуют, Рождество свое справляют… И часовых у них нет… – Как называется село? – Прудки. Там у нас совхоз «Власть труда». Шапошников достал планшет с картой. Прудки были в стороне от маршрута полка, в полосе соседней дивизии. – Соблазнительно расправиться с ними, Александр Васильевич, – сказал ему Гогичайшвили, когда Шапошников доложил сведения юных разведчиков. – Роты ушли далеко вперед, пока заворачиваем, потеряем время, – с сожалением сказал Шапошников. – Батарея у нас с собой, обоз, наконец, связисты, штабные. В разведку я пойду сам, раз такое дело, а вы все же заверните одну роту. Вольхин как раз идет на правом фланге. И выводите всех на исходный. Я вас встречу, – сказал Гогичайшвили. К двум часам ночи деревня с немцами была обложена с трех сторон. Несмотря на позднее время и тридцатиградусный мороз, гитлеровцам было весело: из деревни доносились пьяные гортанные крики, звуки губных гармошек. – Их здесь не меньше сотни! – сказал Шапошникову Гогичайшвили, лично ходивший с группой бойцов в разведку. – Караулов нет, полная беспечность. Видимо, считают, что фронт где-то далеко впереди. |