Онлайн книга «Женские праздники»
|
– Тебе видней… по «приятелям» ты у нас специалистка. – Как ты с матерью разговариваешь! – Вера изобразила на лице праведное возмущение. – Вера… – Что «Вера»? Что «Вера»? Раздавшийся на кухне треск заставил ее вздрогнуть. И тут Хорек запел. Трудно сказать, треск или что-то другое послужило для этого сигналом, но взгляд его вдруг стал осмысленным, а дикция внятной. – Если ты не прекратишь сейчас же этот балаган… – повернулась Вера к мужу. – Восемь недель, – как бы сама себе говорила девушка, а возможно, и не девушка, вопрос пока оставался открытым. – Погоди… сегодня пятнадцатое? – она загибала пальцы, что-то бормоча вслух. – Еще четыре дня набегает. Вот рожу вам всем назло, тогда увидите. Но никто этого не увидел, потому что погас свет. И ввалился огнедышащий монстр. Был общий шок. В первые мгновения едва ли кто-то понял, что это Рик, у которого во рту тлела скорлупа от грецкого ореха.А машина все мчала, не сбавляя скорости. Из динамиков звучало: Иисус был мореплаватель, когда Он по воде шел, а вокруг тонули люди, и сказать «Камо грядеши?» так хотелось, но Он ждал. Когда ж устал Он видеть смерти, крикнул Он: «Быть вам отныне на воде, яко на тверди!» Но Он сам был обречен, и вот, забытый небесами, одинокий, жалкий, Он пошел на дно под грузом бед людских, как камень. И, забыв про все на свете, ты готов идти за Ним, и ты рад Ему поверить: Он ведь мысленно назвал тебя своим. – С этим грецким орехом во рту, вы правы, пожалуй, вышел перехлест, хотя… – Раскин отвел край шторы. За окном начинало смеркаться. Огородников, похоже, освоился в непривычной обстановке, лежал, закинув руки за голову. – Каждый развлекается, как умеет. – Если бы это была ваша дочь… – Если бы это была моя дочь, – перебил его Раскин, – я бы не положил ее в больницу. Или вы не знаете, что аборт, если женщина не рожала, может сделать ее бесплодной? Я понимаю, для вас, в отличие от этих юнцов, деньги не проблема. – Послушайте… – С удовольствием. И первым делом я хочу от вас услышать, чем вы так успели насолить своей единственной дочери. – Я? – Вы, ваша жена. Сами же сказали: она это нарочно… чтобы на нас с Верой отыграться. Вот я и спрашиваю: за что? – Вы меня поняли слишком буквально. – А все же? – Уж, наверное, не за то, что не потворствовали ее истерикам. – Истерикам? – В детстве… когда ей было года три-четыре. Любила она… устраивать домашний театр. – Расскажите. – Да нечего рассказывать. Ну, читал ей как-то раз Пушкина. «Сказка о мертвой царевне». Кончил читать – она рыдает в три ручья. «Ты что, спрашиваю? Все же хорошо кончилось». Она совсем зашлась. Примчалась Вера: «Тина, доченька, почему ты плачешь? Ты на что-то обиделась?» А она: «Соколко…» Давится, ничего больше сказать не может. Кое-как разобрались. Соколко – это лохматый пес, что издох, съев отравленное яблоко. Вот она и рыдала: как же так, царевну оживили, а про собачку все забыли. – Что было дальше? – Успокаивали ее, а она еще больше. Настоящая истерика. Ну Вера и скажи: если ты, говорит, не прекратишь, папа тебе никогда больше не будет читать сказки. – И что же, вы исполнили эту угрозу? – Я говорил Вере: не надо так уж… – Стало быть, исполнили. – Примерно месяц я ей ничего не читал. – А потом? – Когда жены не было. Но Тина как-то… не знаю… и слушала, и не слушала. Не так, как раньше. Потом все вошло в нормальную колею. Дети не злопамятны. Не то, что мы. – Возможно. Но душа у них устроена точно так же. – Вы о чем? – Прошло тринадцать лет. Крепко же сидит в вас эта заноза. А в ней? Вас и вашу жену бесит, что она врезала в своей комнате замок. Что обо всех ее делах вы узнаете последними. Так ведь она не хочет читать вам сказки. Теперь она не хочет. А заставить нельзя. Что такое сказки? Простодушный лепет, секреты на ушко. А секреты на ушко выбалтываются самым-самым близким. Так что с воспитательными мерами вы тогда, боюсь, перестарались. – Это еще не дает ей права… – упрямо начал Огородников. – Права качать можно в магазине. Вы заплатили за полкило, а вам отпустили меньше. В магазине взаимные претензии проверяются контрольным взвешиванием. Но, простите за банальность, любовь не продается и не покупается. Так что наши деньги ничего нам не должны. – Грязные патлы. Эти румяна во всю щеку. Эти ее «че-во». – Так бы и убили. – Ну, не то чтобы убил, но… – Убить, убить! Но не насмерть. Как в детстве, помните? От обиды. Вот умру, тогда они обо всем пожалеют, тогда они заплачут, закричат… а я глаза нарочно не открою… будто не слышу. А? не разучились еще эдаким манером растравлять свежие раны? – Вам, кажется, доставляет удовольствие царапать побольнее. – Извините, проделываю за вас вашу работу. – Даже так? – Средь бела дня заявляется сорокалетний здоровый мужчина: «Все, не могу, допекли, измочалили, выжали как лимон». Они, они, они! А вы? Себя если царапнуть?.. Не будем завидовать дому, волею судеб соседствующему с пивным ларьком. Грязно в подъезде этого дома, грязно во всех смыслах. Заплеванные лестницы, похабщиной исписанные стены. И пахнет здесь зачастую не только кошками. Огородников открыл дверь старого лифта и, брезгливо поморщившись, закрыл. Пошел пешком. Пришельцем из других миров выглядел он в своем австрийском светлом костюме, с красивыми пластиковыми пакетами в обеих руках, среди этого безнадежного запустения. На замызганной двери было пять или шесть звонков. Он постоял, собираясь с силами, наконец нажал на нижний. Подождал, еще раз нажал. Ни ответа, ни привета. Он нажал на общий звонок. Резкий дребезжащий звук прокатился по большой квартире. Послышались шаги откуда-то из недр. Дверной глазок (обыкновенная дырка на месте выдранного с мясом замка) оживился. – Опаздываете, товарищ. Открывший, рябой мужчина лет сорока пяти, в майке, в парусиновых брюках и сандалиях с оторванными пряжками, потащил его за собой по темному коридору. – Позвольте… вы меня… – А ты? – загремел рябой. – А ты нас? Думаешь, мы законы не знаем? Один ты, думаешь, такой умник? А это что?! |