Книга Только одна ночь, страница 43 – Кира Дэвис

Но выходит, я совсем его не знаю. Сидящий рядом со мной мужчина не более чем ледяная скульптура теплого живого существа, которое когда-то обнимало меня по ночам.

Дейв не ухмыляется. Он просто кивает, неохотно признавая правоту моего заявления. Может, жаждет подержать меня в неведении.

– Хочешь знать, что я им сказал?

Забавно, я никогда не слышала, чтобы угроза так плотно сплелась с надеждой. Он хочет, чтобы я заглотила наживку. Он хочет победить в этой игре. Для него это спортивное состязание, причем тренироваться он начал совсем недавно.

Для меня же это война.

– Если только ты сам хочешь рассказать. – Я совершаю ложный маневр, пытаясь выудить из него правду.

Он бросает на меня острый взгляд:

– Думаю, это не важно. Вполне очевидно, я сказал достаточно, чтобы они перестали звонить тебе.

– А это очевидно? – спрашиваю я. Еще одна пуля уходит в молоко.

– Что ты имеешь в виду?

– Разве ты не пытаешься доказать обратное? Ты намекаешь, что они не стали звонить мне после вашего разговора, но ты даже не спросил, звонили они или нет. – Я наклоняюсь и беру его за руку, не обращая внимания на то, каким бездушным кажется это прикосновение. – Если ты действительно хочешь помочь мне, как утверждаешь, тебе придется быть честным со мной.

И снова Дейв молчит, не сводит взгляда со светофора; его огни похожи на красные глаза следящего за нами чудовища.

– Все должно происходить определенным образом, – говорит он, когда мы проезжаем очередные полмили. Это предложение вроде бы сказано не для меня, но чтобы он разговаривал с самим собой, тоже не похоже. Это больше напоминает молитву, словно он пытается поправить Бога, напоминая ему о том, как должна работать вселенная.

Моя ладонь по-прежнему лежит на его руке, удерживая силовое поле.

– Что ты сказал моим родителям, Дейв?

– Я очень зол на тебя. – И опять непонятно, кому предназначены эти слова, мне или Богу, хотя они подходят нам обоим. – Я не собираюсь отпускать тебя, но не могу позволить, чтобы это продолжалось! Говорят, что любовь и ненависть – две стороны одной медали, но раньше я не понимал этого выражения. Теперь понял.

Я убираю руку. Если под силовым полем кроется нечто подобное, не стоит тратить на него время.

– Это тебе медалька, – говорю я. – Будь так, я просто взяла и перевернула бы ее на любовь. Раз – и готово. – Я щелкаю пальцами и задумчиво смотрю на них. – Как было бы здорово!

Он ничего не отвечает, просто сидит и смотрит на дорогу.

– Я сказал им, что ты вела себя как Мелоди. Мне даже не пришлось вдаваться в детали, все остальное они сами додумали.

Я мертвею. Эта пуля попала в цель. Горло сдавило. Но…

– Если бы ты и впрямь сказал им это, они бы уже давно мне позвонили.

– Я велел им не делать этого. Я сказал, что сам все исправлю… или нет.

– Я не понимаю.

Если твое утверждение не имеет смысла, оно не может быть правдой, хочется добавить мне. Это не может быть правдой. Даже думать об этом не смей!

– Твоя мать считает, что это ее вина. Может, она и права. Она истеричка. Отец, скорее всего, с ней согласен, но он никогда не признается. А поскольку они считают виноватыми себя, они позволили мне решить возникшую проблему.

Я чувствую, как кровь бросается мне в лицо.

– Ты считаешь, что в ответе за меня?

– Да. Ты им противна, Кейси. Они видят в тебе обычную шлюху, которая пробивает себе путь наверх, раздвигая ноги. После нашего разговора отец даже выдвинул предположение, что ты оказывала услуги некоторым из профессоров в университете.

– Заткнись!

– Скажи, как ты получила высший балл по физике, если не в силах отличить деления от синтеза? Оставалась после уроков? Забиралась под учительский стол и терлась о его ногу, как сука в течке?

– Я заработала каждый балл.

– О да, конечно, но как ты их заработала? В поту? Чем ты взяла профессоров, своими работами, положенными им на стол, или склоняясь над этим столом и выгибая спину дугой, предлагая свое тело в качестве зачета? – Он качает головой. – Думаю, самое грустное, что мне доводилось слышать в жизни, это слова твоего отца. Он сказал, лучше бы у них вообще не было детей. Не знаю, Кейси, может, ты окончательно раздавила их. Как раздавило их разочарование, которое они испытали еще до тебя, даже до того, как она умерла.

Я вижу, как отец сидит рядом с матерью на кухне. Слышу, как он перебирает грязные детали, а мать тем временем делается все меньше и меньше. Они не знают, что я здесь, стою прямо за дверью, подглядываю. Мне исполнилось девять всего несколько дней тому назад; мой день рождения закончился плохо – отец поймал сестру в спальне с несколькими мужчинами.

– Она была под кайфом, Донна, – говорит он матери. – Думаю, он дал ей наркотики. Вот чем она занималась, она расплачивалась с ним единственной имеющейся у нее валютой. И она сделала это прямо на дне рождения у Кейси. Она разрушает все, к чему прикасается. Придется выкинуть ее вон. Я не желаю иметь в доме эту заразу.

– Она наша дочь.

Я не сразу понимаю, что говорит моя мать. Голос совсем не похож на ее. Идеальное произношение лишилось лоска, слова словно голые, они не могут прикрыть отчаяние.

– Она перестала быть нашей дочерью, когда стала проституткой.

Дрожит ли его голос? Как ему дается это заявление? Я не знаю. Я слышу только желание защититься. Я слышу презрение. Только вчера мы были невинными созданиями, я и моя сестра. Ее странности считались эксцентричностью; она была просто хулиганкой. Отцу надо было взять ее в руки, вот и все.

А теперь она проститутка.

Проститутки – это ничто, пустое место.

Проституток можно выгонять из дому, наказывать, ненавидеть. Я наблюдаю за тем, как отец учится ненавидеть мою сестру.

– Только не под моей крышей, – заявляет он, и я сомневаюсь, что когда-нибудь увижу ее вновь.

Я тянусь к сумочке, но Дейв останавливает меня взглядом:

– Что ты делаешь?

– Звоню родителям.

Дейв открывает было рот, чтобы возразить, потом закрывает его и пожимает плечами. Машин на дороге убавляется, пока я выуживаю сотовый и звоню отцу.

Как трудно держать телефон; руки скользкие от пота, на глаза наворачиваются слезы, окружающие предметы расплываются.

Отец берет трубку.

– Кейси? – Он явно удивлен. Может, не думал, что у меня хватит наглости позвонить.

– Папа, я… нам надо поговорить. Я знаю… я знаю, что ты на меня сердишься.

На другом конце повисает долгая пауза, и я лихорадочно ищу подходящие слова.