Онлайн книга «Дети Арбата»
– Мы без лопат не работали. Как-то раз кладовая оказалась закрытой. Потом вернулся кладовщик и выдал лопаты. – Вы долго ждали? – не поднимая головы, спросил Криворучко. – Минут десять. Лозгачев, неудачно призвавший Сашу в свидетели, укоризненно покачал головой, как будто оплошность совершил не он, а Саша. – Все обошлось? – усмехнулся Баулин. – Обошлось, – ответил Саша. – А сколько времени вы работали, сколько стояли? – Материалов-то ведь не было. – Откуда ты знаешь об этом? – Это все знают. – Напрасно адвокатствуешь, Панкратов, – сурово проговорил Баулин, – неуместно! Стараясь не глядеть на Криворучко, члены бюро проголосовали за исключение его из партии. Воздержался один Янсон. Еще больше ссутулившись, Криворучко вышел из комнаты. – Поступило заявление доцента Азизяна, – объявил Баулин и посмотрел на Сашу, как бы спрашивая: что ты теперь скажешь, Панкратов?! Азизян читал в Сашиной группе основы социалистического учета. Однако говорил не об учете, даже не об основах, а о тех, кто эти основы извращает. Саша сказал впрямую, что не мешало бы дать им представление о бухгалтерии как таковой. Азизян, курчавенький, лукавый пройдоха, посмеялся тогда. А теперь обвинял Сашу в том, что тот выступил против марксистского обоснования науки об учете. – Было? – Баулин смотрел на Сашу холодными голубыми глазами. – Я не говорил, что теории не надо. Я сказал, что знаний по бухгалтерии мы не получили. – Партийность науки тебя не интересует? – Интересует. Конкретные знания тоже. – Между партийностью и конкретностью есть разница? Опять поднялся Лозгачев: – Ну, товарищи… Когда открыто проповедуют аполитичность науки… И потом: Панкратов пытался навязать партийному бюро свое особое мнение о Криворучко, разыгрывал представителя широких студенческих масс. А кого вы, Панкратов, здесь представляете, собственно говоря? Янсон сидел мрачный, барабанил толстыми пальцами по туго набитому портфелю. – Не надо накручивать, товарищи! Глинская повернулась к Баулину: – Может, передадим в комсомольскую организацию… В ее голосе звучала сановная усталость: мелок вопрос, незначительна фигура студента. Лозгачев взглянул на Баулина, ему казалось, что тот должен быть недоволен предложением Глинской: – Партийное бюро не должно уклоняться… Это неосторожное слово все решило. – Никто не уклоняется, – нахмурился Баулин, – но есть порядок. Пусть комсомол обсудит. Посмотрим, какова его политическая зрелость. На вешалке висело коричневое кожаное пальто… Дядя Марк! – Погуливаешь?.. Саша поцеловал Марка в гладко выбритую щеку. Пахло от Марка хорошим трубочным табаком, мягким одеколоном, «уютный холостяцкий дух», как говорила мама. Марк выглядел старше своих тридцати пяти лет – полный, веселый, лысеющий дядька. И только острые глаза за желтоватыми стеклами очков выдавали железную волю этого человека, одного из командармов промышленности, почти легендарного, как легендарна его гигантская стройка на Востоке – новая металлургическая база Советского Союза, недоступная авиации врага, стратегический тыл пролетарской державы. – Думал, не дождусь тебя, заночевал, думаю… – Саша всегда ночует дома, – сказала мама. На столе портвейн, розовая любительская колбаса, шпроты, «турецкие хлебцы» – лакомства, которые всегда привозил Марк. Тут же и традиционный мамин пирог, который она пекла в «чуде». Видно, Марк успел предупредить о своем приходе. – Надолго приехал? – спросил Саша. – Сегодня приехал, завтра уезжаю. – Его Сталин вызвал, – сказала мама. Она гордилась братом, гордилась сыном, больше ей нечем было гордиться – одинокая женщина, брошенная мужем, маленькая, полная, с еще красивым лицом и густыми вьющимися седыми волосами. Марк протянул руку к лежащему на диване свертку: – Разверни. Софья Александровна попыталась распутать узел. – Дай-ка! Саша ножом разрезал шпагат. Сестре Марк привез отрез на пальто и пуховый платок. Саше – костюм из темно-синего бостона. Немного примятый пиджак сидел отлично. – Как влитой, – одобрила Софья Александровна, – спасибо, Марк, ему совсем не в чем ходить. Саша с удовольствием разглядывал себя в зеркале. Марк всегда дарит именно то, что надо. В детстве он повел его к сапожнику, и тот сшил Саше высокие хромовые сапоги, таких ни у кого не было, ни во дворе, ни в школе, тогда он очень гордился сапогами и до сих пор помнил их запах, помнил и острый запах кожи и дегтя в каморке сапожника. Несколько раз в этот вечер Марка вызывали к телефону. Низким, властным голосом он отдавал приказания о фондах, лимитах, эшелонах, предупредил, что заночует на Арбате, и велел прислать машину к восьми утра. Вернувшись в комнату, Марк покосился на бутылку. – Ого! – Пей, товарищ, покуда пьется, горе жизни заливай, – запел Саша любимую песню Марка. От него и услышал ее давно, мальчишкой еще. – Тише, о тише, все заботы прочь в эту ночь, – подтянул Марк, – так? – Именно! – Саша запел снова: Завтра, может, в эту пору Здесь появится Чека, И, быть может, в ту же пору Расстреляем Колчака… Голос и слух он унаследовал от матери, когда-то ее приглашали петь на радио, но отец не пустил. Завтра, может, в эту пору К нам товарищи придут, А быть может, в ту же пору На расстрел нас поведут. – Хорошая песня, – сказал Марк. – Только поете вы ее плохо, – заметила Софья Александровна, – как хор слепцов. – Дуэт слепцов, – рассмеялся Марк. Ему постелили на диване, Саша лег на парусиновой дачке. Марк снял пиджак, подтяжки, сорочку и, оставшись в нижней рубашке, обшитой по вороту и на рукавах узорной голубой тесьмой, отправился в ванную. Ожидая его, Саша лежал, закинув руки за голову… После заседания, сбегая по лестнице, Янсон похлопал его по плечу. Этот единственный добрый и ободряющий жест только подчеркнул пустоту, которую ощутил Саша. Другие делали вид, что торопятся, кто домой, кто в столовую. По дороге к трамвайной остановке, на грязной мостовой развороченного пригорода, его обогнала черная легковая машина. Глинская сидела впереди, повернув голову, что-то говорила сидевшим сзади. И то, как они разговаривали и промчались мимо, не заметив и не думая о нем, опять вызвало ощущение пустоты, несправедливой отверженности. |