Книга Двенадцать детей Парижа, страница 162 – Тим Уиллокс

– Дай мне обнять тебя, – сказал Матиас. – Или хотя бы пожать руку.

Левая рука Орланду висела на перевязи. Он протянул правую руку, и Тангейзер сжал ее. Однако его радость испортило присутствие служителя коллежа.

Старик старался держаться в тени.

– Это Бонифаций, – сказал юноша.

– Я знаю, кто он, – кивнул рыцарь. – Ты сможешь сам спуститься по лестнице? Хорошо. Сядь на ступеньках в вестибюле и подожди меня. Я быстро. Если кто-нибудь постучит, спросишь, кто это, и позовешь меня.

– Пожалуйста, мальчик мой! – взмолился Бонифаций. – Он собирается хладнокровно убить меня.

Людовичи понял, что так и будет. Он посмотрел на золотую цепь на груди Тангейзера.

– Ты убил его превосходительство? – догадался молодой человек.

Теперь он был явно взволнован.

Его отчим тоже. Его превосходительство? Что это с мальчиком?

– Его превосходительство внизу, молит о смерти, – сообщил он пасынку.

Бонифаций опустился на колени рядом со своим стулом и сцепил пальцы.

– Матиас, я не понимаю… – растерянно уставился на иоаннита юноша.

– Я тоже, но это может подождать, – отозвался тот. – Карла в опасности. Иди, стереги входную дверь.

– Я понимаю, что мне тебя не остановить, но Бонифаций мой друг. Я жил в его доме, – продолжил спорить Людовичи.

Тангейзера затошнило:

– Вчера этот друг сказал мне, что не может вспомнить, когда видел тебя в последний раз. Он заодно с Ле Телье и его фанатиками, которые хотели убить твою мать. А также тебя и меня.

– Это правда? – Вопрос Орланду предназначался Малышу Кристьену.

Ударом наотмашь госпитальер отправил Кристьена на пол.

– Ты просишь этот мешок дерьма подтвердить мои слова? – вновь повернулся он к пасынку.

Орланду попятился от его ярости.

– Ты заодно с этими животными? – продолжал рыцарь.

– Против тебя, Матиас? Конечно, нет! – воскликнул молодой человек. – Я тебя люблю. Но я против гугенотов. Ты не был здесь, ты не знаешь, какие они и что они собирались сделать с короной и страной. Ле Телье – великий человек, блестящий человек, и он многое поведал мне о политике. Благодаря ему я скоро вступлю в ряды «Пилигримов святого Иакова», которые…

– Я знаю, кто они, – вздохнул иоаннит. – Скоро, говоришь… Тебя обманули. Но по крайней мере в этом нет твоей вины. Что же касается всего остального, то тут я тебе не судья.

Он не мог прочесть выражение лица Орланду, его черных глаз. Его отец Людовико был фанатиком, инквизитором. Неужели это наследственное? Боль и страх охватили Тангейзера. Он подумал о Карле. И решительно разрубил запутанный узел чувств:

– Кто в тебя стрелял?

– Не знаю, – сказал юноша.

Тангейзер наступил на голову Кристьена и прижал ее к доскам пола:

– Кто в него стрелял?

– Доминик. Доминик Ле Телье!

– Почему?

– Орланду хотел увезти мать из особняка д’Обре.

Тангейзер вновь перевел взгляд на пасынка. В черных глазах юноши мелькнуло что-то жуткое. Рыцарь не знал, что это, и не хотел знать.

– Мы не могли позволить ей уехать. – Пикар тяжело дышал. – Иначе весь план рушился.

– Орланду, – вновь обратился к Людовичи Матиас, – почему ты хотел увезти Карлу? Тебе стало известно о плане?

Молодой человек не отвечал. Похоже, он находился во власти своего непреодолимого упрямства.

Госпитальер перенес вес тела на пятку и почувствовал, как меняется под его ногой форма черепа Пикара.

– Кристьен, Орланду знал о заговоре? – снова обратился он к неудачливому драматургу.

– Я не знаю. Не знаю! – застонал тот. – Я понятия не имею, что произошло между ним и остальными.

Рыцарь убрал ногу. Людовичи смотрел на Пикара не мигая. Матиас тоже.

– Орланду, ты знал, что они задумали убить символ мира? – спросил иоаннит.

Юноша не отвечал. Упрямство. Или страх. Перед совестью. Или перед отчимом.

– Отвечай.

– Да, да, прекратите это! – подал голос служитель коллежа. – Он знал. Я ему сказал.

Тангейзер посмотрел на Бонифация.

– Меня не посвящали в заговор, – сказал старик. – Но я знал.

Рыцарь подождал, пока он соберется с духом.

– Я полюбил Орланду. Давно, – объяснил Бонифаций. – А потом в Париж приехала его мать. Когда он возвращался от нее, я видел, что он счастлив. Он был так прекрасен в эти минуты, прекраснее, чем всегда, хотя мне это казалось невозможным. Мать его была мне безразлична. Я ее никогда не видел. И я молчал. Но в назначенный день я понял, что не перенесу вида уничтоженной красоты. И сказал ему.

По щекам старика потекли слезы.

Тангейзер посмотрел на Орланду. Юноша явно не догадывался о природе любви Бонифация, и пусть он останется в неведении. Напрашивался еще один вопрос, но Матиас не стал его задавать. Хватит с него ответов. Ударом ноги он заставил Кристьена встать. Потом вытащил кинжал и подошел к служителю. Сморщенный содомит умоляюще хватал его сапоги.

– Старики боятся смерти больше молодых, – сказал госпитальер пасынку. – Хотя должно быть наоборот. Если не желаешь смотреть, подожди внизу.

– Матиас! – позвал его тот вместо ответа. – Ты хочешь знать, спас бы я и семью д’Обре?

Тангейзер наклонился, вонзил кинжал в правую нижнюю часть тощего живота служителя и вспорол его наискосок, до нижних левых ребер. Потом он выпрямился, оставив Бонифация извиваться в конвульсиях среди собственных внутренностей.

Вытерев лезвие, он посмотрел на Орланду:

– Мне не обязательно это слышать.

– Ты никогда не скрывал от меня правду. Я тоже не буду.

– Прекрасно. Ты оставил бы д’Обре умереть. А теперь нам пора.

– Бонифаций сказал мне в пятницу. Как раз в то утро стреляли в адмирала Колиньи.

Матиас взял себя в руки и кивнул. Людовичи продолжил:

– Гугенотская знать была в ярости. Они угрожали отомстить – открыто, прямо на улицах. Я посчитал, что в такой атмосфере убийство одних д’Обре будет достаточным символом. Смерть невинной семьи спровоцирует гугенотов на войну, не причинив вреда моей матери.

– Не причинив ей вреда?

Вопрос прозвучал тихо, но мальтийский рыцарь вздрогнул, услышав собственный голос. Орланду смотрел ему в глаза, словно зачарованный. Лицо Тангейзера не оставляло сомнений – между ними порвалась какая-то связь, которую юноша считал несокрушимой. Иоаннит сам осознал это не сразу, но его пасынку хватило доли секунды. Перед глазами Тангейзера все поплыло, и он произнес вслух то, что знали оба и о чем уже не было смысла молчать: