Книга Двенадцать детей Парижа, страница 163 – Тим Уиллокс

– Если ты собираешься когда-нибудь рассказать об этом Карле, дай мне знать сейчас, и я убью тебя прямо на месте.

Губы Орланду дрожали. Он был в смятении.

У Матиаса же было такое чувство, словно он вонзил нож себе в живот.

– Я скажу ей, что ты погиб в бою, и она будет оплакивать тебя, – сказал он. – Карла выдержит, потому что у нее большое сердце. Она всю жизнь будет любить мальчика – и мужчину, – которым дорожила. Но знание о твоих «расчетах» – ужас, стыд, отчаяние – будут преследовать ее до самого последнего вздоха. И вот этого вреда я не допущу. Она не узнает правду, иначе мы оба будем прокляты. Ты меня слышишь?

Людовичи заморгал, сдерживая слезы.

– Ты меня слышишь? – повторил его отчим.

– Я никогда не расскажу об этом матери, – пообещал юноша.

– Мне бы хотелось, чтобы ты дал слово чести.

– А оно чего-то стоит?

– Для меня – целого мира, если ты его дашь.

– Слово чести.

– Иди сюда.

Орланду, пошатываясь, подошел к рыцарю. Тот прижал его голову к своему плечу.

– В твоем возрасте я резал шиитов по приказу султана и считал это святым делом, – вздохнул Матиас. – Поэтому послушай совета опытного человека. Если и совершать смертный грех, то только ради себя, а не кого-то другого, не ради его веры, его короны или его денег. Тогда, по крайней мере, мы будем прокляты как люди, а не как рабы или шлюхи.

– Мне очень жаль, – пробормотал молодой человек.

– Знаю. Ты должен испить сию чашу до дна. Это пойдет тебе на пользу. А теперь нам пора.

Юноша выпрямился. Тангейзер улыбнулся. Орланду же так и не смог этого сделать.

– Чем тебе помочь? – спросил он отчима.

– Возьми лук и колчан и будь готов передать их мне, – распорядился иоаннит, после чего повернулся к Пикару. – Давай, прихвостень!

Матиас спустил Кристьена по ступенькам. Снизу доносились стоны. Рыцарь сдернул с кровати матрас и потянул за собой.

– Твой великий человек – фанатик, – сказал он пасынку. – И у него хватило ума, чтобы вовлечь тебя и остальных в кровную месть против меня. Война, которой вы так жаждали, уже разразилась, но Ле Телье все равно собирался убить Карлу. Сегодня вечером. На моих глазах.

Госпитальер взял арбалет и вставил в него стрелу.

– Кровная месть? – удивился Орланду. – Из-за чего?

– Не знаю. Я его не спрашивал.

Лейтенант по уголовным делам Парижа балансировал на одном целом колене позади своего полированного письменного стола. Глазные яблоки на его лице, забрызганном мозгом сержанта, дрожали. Кровь и слизь, вытекавшие из приоткрытого рта, были похожи на какую-то отвратительную опухоль. Ле Телье раскачивался и глухо стонал. Его скрещенные ладони наводили на мысль о какой-то странной молитве. Возможно, он действительно молился…

Орланду вскрикнул.

– Прибереги свою жалость для кого-нибудь другого, – усмехнулся иоаннит. – Этот червяк, которому ты служил, построил свою башню на страданиях тысяч людей: он отправил их на дыбу, колесо или виселицу, причем их вина или невиновность его не интересовали. Он волновался не больше, чем когда отправлял свою лошадь к кузнецу, чтобы тот ее подковал.

Тангейзер сеял скорбь, не испытывая особых чувств. Но теперь он злился на этот наполненный убийствами день. Он шел через реку крови, а другого берега еще не было видно. Рыцарь не сомневался в правильности всего, что он сделал, но его приводила в ярость мысль, что источником этих кровавых дел стал этот лицемер и что такое ничтожество смогло сбить с пути истинного его сына. Он положил арбалет на стол.

– Эй, смотри на меня! – позвал он Марселя.

Тот поднял голову, но, не выдержав взгляда Тангейзера, опустил глаза.

– Будешь отвечать кивками, – сказал ему иоаннит. – Кивни.

Ле Телье кивнул.

– Ты заплатил за убийство Карлы, чтобы заставить меня страдать.

Лейтенант снова кивнул.

– Когда ты узнал, что я в Париже, то нанял головорезов, чтобы они схватили меня и привели к тебе.

Еще один кивок.

– Ты рассчитывал также захватить Карлу и убить ее у меня на глазах.

Марсель принялся всхлипывать.

– Ты знал, что она беременна. Отвечай.

Ле Телье еще раз кивнул.

– А перед тем, как убить меня, ты рассчитывал получить удовлетворение, сообщив, чем я заслужил такое жестокое наказание.

Марсель кивнул, и капли слез упали на его бороду.

– Если я вытащу кляп у тебя изо рта, ты скажешь теперь, прежде чем я тебя убью, чем я заслужил твою ненависть? – спросил госпитальер.

Ле Телье посмотрел на него. Кивать не было нужды, но он кивнул трижды. Отчаянное желание назвать виновника своих преступлений пересилило даже надежду остаться в живых.

– Хорошо, – сказал Тангейзер. – Потому что я не намерен слушать. Мне плевать.

Марсель не поверил ему и что-то замычал в кляп.

– Что бы я ни сделал тебе или твоим близким, я не испытываю раскаяния или сожаления. А перед тем как покинуть этот город, хозяином которого ты себя считаешь, я убью твоего сына, – сообщил ему Матиас.

Взгляд Ле Телье стал безумным. Он пытался осознать услышанное.

Тангейзер сделал паузу.

Марсель промямлил что-то сквозь кляп.

Тангейзер вытащил меч.

– Позволь мне его убить, – попросил Орланду.

– На Мальте, когда мы стояли бок о бок, как братья, против тысяч доблестных врагов, я делал все возможное, чтобы ты не отнял ни одной жизни, – покачал головой его отчим. – В том, чтобы отнять эту, нет никакой доблести.

Он подвел молодого человека к окну и открыл створки:

– И в этом тоже.

Иоаннит подождал, пока юноша увидит постыдные дела, творившиеся на пропитанной кровью полосе песка.

– Вот твои «пилигримы», – сказал он сухо. – Вот твоя война.

Людовичи ухватился за подоконник здоровой рукой, чтобы не упасть.

– Наша война, – поправился Матиас, – потому что я виноват в ней больше, чем ты. Смотри и запоминай, брат мой.

Оставив Орланду размышлять над увиденным, Тангейзер вернулся к Ле Телье и острием меча приподнял его подбородок:

– В геенну огненную.

Взмахнув мечом, он обрушил его на шею Марселя. Лысая голова упала на стол и покатилась к ногам Кристьена. Кровь хлынула на крышку стола, подхватив лежавшие на нем бумаги. Госпитальер взял чашу с вином и осушил ее. Превосходное. Он поставил чашу, и его взгляд привлек лист бумаги. Знакомый почерк.

В суматохе он только теперь понял, откуда здесь взялся Бонифаций.