Онлайн книга «Гусарский монастырь»
|
— Иль уходить собрался? — спросил Шилин, войдя. — А ясное дило! — сердитым тоном отозвался Белявка. — С подлецами мени тут робить нечего! Это видал? — добавил он, указывая пальцем на огромную, начавшую синеть шишку, украшавшую его лоб. — Н-да?… — отозвался Шилин. — Желвак на совесть! Нагрубил ты, что ли, ему? — Де ж я грубив? — воскликнул Белявка. — Гроши тилько свои спросив! Ну, отдай не все, заплати хоть сколько-нибудь, но ведь не мордой же об дверь? Невозможно ж! — Говорил я тебе — выжди, не докучай зря: нашел тоже время, когда счет спрашивать — после пожара? — А де ж я его потом искать бы став? В Питер за ним, что ли, ихать было? Шилин не возражал. — А ко мне жиличка приехала… — рассеянно сказал он, помолчав. — Кто такая? — Леонидова, актриса ваша. Белявка уставился на гостя. — И все-то твой Ванька понабрехал тебе! — продолжал Шилин. — Порол невесть что; и конторку-то барин ломал, и вольную в книги прятал, а она давным-давно у нее в кармане лежит! — Да ну? — Сам видел. — Та и хвала Господу! И шо за двор такой подлючий: ни барину, ни холую верить нельзя! — Когда в путь думаешь? — спросил Шилин. — А седни же. Повидаюсь тилько с одним чоловиком, с Тихон Михалычем, та и до Москвы. — Ну, счастливо тебе, когда так! — сказал, встав с табурета, Шилин. Он расцеловался с Белявкою и, выйдя из его каморки, зашел в другую, где помещались Стратилат и Агафон. Те тоже собирались уходить в Москву; на деревянных нарах, служивших им вместо кроватей, лежали длинные дорожные палки и пара маленьких узелков в красном и синем платках. — А мы к тебе, Смарагд Захарович, сейчас прощаться идти хотели! — встретили его слова Стратилата. — Григорь Харлампыч нонче уходит, и мы с ним идти порешили! — Вам бы погодить, молодцы! — вполголоса ответил Шилин. — А на что? — Не ровен час, может, и понадобитесь: еще неизвестно, что тот господин надумает — он-то ведь смекнет правду! Хозяева поняли смысл темных как будто бы слов гостя, знаком показавшего, что он опасается чьих-либо ушей. — Оно точно… — заметил Стратилат. — Доказать он ничего не может, я того и не опасаюсь, а на случай разговору — погодите! Вас со двора не гонят отсюда? — Сказывал Маремьян — харч не велел он давать, а жить пока что можем. — Чего же лучше? — ответил Шилин. — Столоваться ко мне приходите. С недельку обождите — и с Богом! — Правда… так лучше! — проговорил Агафон. — С отцом бы мне попрощаться надо… — Раскладай чемодан, Агаша! — скомандовал Стратилат, развязывая узелок и вынимая из него свою единственную запасную пару белья. — Фраки наши еще, того гляди, помнутся: у генерал-губернатора в Москве кофей пить не в чем будет! — А теперь айда ко мне: Мавра с обедом, поди, давно уж ждет! — сказал Шилин. — Только с нынешнего дня, други мои, — ау — не в горнице, а на кухне обедать будем! — Еще бы нам в горнице? — воскликнул Стратилат, выходя вслед за Шилиным из своего помещения. — Разве мы Леониде Николаевне компания?! Около полудня того же дня в гусарский «монастырь» заехало несколько знакомых, и между Возницыным и Заводчиковым затеялся спор. Николай Николаевич, только что вернувшийся из Москвы, куда ездил на несколько дней, с пафосом повествовал о Белокаменной. Захлебываясь от удовольствия, рассказал он между прочим о только что прибывшем туда из Гамбурга знаменитом паноптикуме, посмотреть который съезжалась вся Москва. Помимо восковых фигур, изображавших разных королей и других известных персон, в нем показывалось множество древних и необычайных по своей редкости предметов. Были в их числе огромный зуб допотопного слона, разные вещи и кирпичи с надписями Вавилона, Ассирии и тому подобное. Возницын слушал с пренебрежительным видом. — Все это обман и жульничество! — заявил он, когда Заводчиков окончил свое повествование. — Жульничество? — воскликнул тот. — Приехал из Гамбурга, всесветная знаменитость, имеет отовсюду медали, и вы говорите: обман? — А вы видели медали? — спросил Возницын. — О них напечатано в афишах, значит, они есть! — начиная кипятиться, сказал Николай Николаевич. — Э! — Возницын махнул рукой. — Знаю я паноптикумы, видал тоже! Такую чушь и покажут и напечатают, что глаза на лоб вылезут! — Не может этого быть! Всеми знатоками паноптикум одобрен! Я понимаю мало, но тоже скажу: прекрасное собрание! На глаз, знаете ли, видно. Чего там нет? Не то, что не соберешь, а и не выдумаешь ничего подобного! — Сколько хотите — и соберу, и выдумаю! — отозвался Возницын. — Выдумаете? — Я выдумаю. — А ну-ка, попробуйте! — Пари, господа, держите пари! — подхватило несколько голосов. — Извольте! — ответил Возницын и посчитал глазами присутствовавших. — Нас здесь ровно десять человек; по три бутылки на брата — это выйдет три дюжины. — Тридцать бутылок… — поправил Заводчиков. — Хорош! — строго возразил Возницын. — Шампанское, оно ведь летучее — газу из него одного сколько выйдет? Три дюжины шампанского угодно? И через полчаса я покажу всей госпоже публикум паноптикум не хуже московского! — Идет! — в восторге воскликнул Заводчиков, заранее предвкушая даровую выпивку. — Ровно через полчаса — не больше, не меньше! Но, позвольте, кто же будет решать — лучше он или хуже московского? — Господа! — обратился Возницын ко всем. — Вы все слышали описание паноптикума Николая Николаевича? — Слышали… — отозвался хор. — Теперь увидите мой! Вы и решите, кому платить за шампанское! Под общий смех и одобрительные возгласы Возницын поднялся и зашагал из залы на своих ходулях. — Придется отцу благочинному карман растрясти! — сказал Курденко. — Кому растрястись — все единственно, сыне, — проговорил Костиц. — Абы уничтожен был зеленый змий в самом зародыше! Он позвонил и приказал явившемуся вестовому принести три дюжины шампанского и, не раскупоривая, поставить на столе, а сам вынул часы и стал следить за движением стрелки. Ровно через двадцать минут в дверях залы показалось шествие: впереди, важно закинув голову назад, журавлиным шагом выступал Возницын; за ним следовал его вестовой с корзинкой, наполненной разными предметами, последним был Гаврило Васильевич, несший в левой руке мешок с каким-то ворочавшимся в нем живым существом; на правом плече у него висела часть давно сгнившей лестницы, валявшейся на дворе. |