Книга Не все мы умрем, страница 86 – Валерий Гордеев, Елена Гордеева

Михаил Анатольевич почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он пытается вздохнуть, а грудь его не слушается. Стал хвататься за Зинаиду Ивановну, как утопающий за соломинку. Женщина страшно перепугалась и стала хвататься за него:

— Мишенька, что с тобой? Что с тобой?

Он показал на сердце. Зинаида Ивановна метнулась к аптечке, вытрясла на ладонь валидол.

— На! На! Под язык! — Пальцем она засовывала таблетку ему в посиневшие губы. Михаил Анатольевич, не отрываясь, продолжал смотреть.

Корреспондент Володя опрашивал свидетелей. Какая-то бабка говорила, часто вытирая платочком губы:

— Милок! Значится, так. Энти приехали вон оттуда, — кивнула она на Москву, — а убивцы — из энтого лесочка. Энти, значится, остановились, а те выскочили и их раз! Раз! Раз! — и порешили. — Бабка показала, как строчили из автомата. — Как, понимаешь, чеченцы.

Камера оператора переместилась на кузова обгоревших машин, изрешеченных пулями.

Михаил Анатольевич еле прошептал:

— Зина, еще таблетку…

Та сунула ему еще валидол под язык:

— Мишенька, что случилось?

— Женьку убили… Мою жену.

Зинаида Ивановна вскрикнула, но в голове ее тут же молнией пронеслась спасительная мысль: «Он теперь мой!»

Как, впрочем, и в голове Михаила Анатольевича: «Все разрешилось само собой. И ничего объяснять не надо!»

Точнее, это была не мысль, это было ощущение того, что сердце вдруг отпустило. Но зато в голове застучали молоточки: «На что — теперь — твоя — семья — будет — жить? Ведь даже на бензин не хватит».

А бабка с экрана с воодушевлением рассказывала:

— И как только они их порешили, зараз вытащили и побросали себе в машину. И — вжик! — и нету!

— А преступников видели? — спросил корреспондент.

— Да как тебя! — показала в камеру бабка. — Мужики — вот такие! — развела она в стороны руки. — И в масках. Как негры!

Михаил Анатольевич тут же припомнил происшествие на даче: вот такой же негр привязывал его к яблоньке.

— А как выглядели те, которых убили? — не унимался корреспондент.

— Очень хорошо выглядели. Оба — молоденькие. Женщина вот из энтой маленькой машинки — просто красавица. В голубом костюмчике, юбочка у ей немножко задралась, когда энтот через плечо ее перекинул, а мужчина из другой машины — в джинсах и белой футболочке.

— А как же вы все это видели?

— А я в траве схоронилась. Убивцы меня и не приметили.

— А что вы в траве делали?

— Крапиву для хрюшки резала. У ее от ее мясо прибавляется.

— А на какой они были машине?

— Убивцы-то? На большой! Вроде грузовичок, но маленький. Они их в кузов побросали.

— Номер не заметили?

— Где мне, милок! Я ж плохо вижу. А они — вжик! — и нету.

Евгения сидела бледная. На Германа и Антона боялась смотреть. Кого убили вместо нее? Если стреляли из автомата и на водительских креслах кровь — значит, убили.

— Девушку жалко, конечно, — скосил на нее глаза Герман, — но ничего не поделаешь. Операция требует жертв. Да, Антон?

— Да, — кивнул Антон. — Но я получил огромное удовольствие.

— Конечно, нам было трудно, — продолжал Герман. — Ведь требовалось не просто найти молодую женщину, — посмотрел он на притихшую Евгению, — но женщину, похожую на вас, умеющую водить машину, уговорить ее поехать за город на пикник… ну и так далее.

— Конечно, пришлось пригрозить, — добавил Антон. — Подумай, милая, у тебя семья, дети… В твоем положении не стоит упрямиться.

— Но самое сложное было надеть на нее голубой костюм, — делился с Евгенией Герман. — Женщину всегда проще раздеть, чем одеть. Я так измучился.

— Мне-то легче, — сказал Антон. — Я одевал мужчину.

Евгения переводила глаза с одного на другого. По интонациям, с которой они рассказывали, чувствовала, что ее разыгрывают. «Наверное, какие-то их коллеги», — решила она.

Тут репортаж о сгоревших машинах кончился, и корреспондент заявил:

— В заключение, дорогие телезрители, происшествие из разряда курьезов. Сегодня днем из запасников Музея восковых фигур были похищены два персонажа русской истории: выдающийся математик Софья Ковалевская и великий писатель Федор Михайлович Достоевский. Работники музея до сих пор в недоумении: как на глазах у публики могла произойти столь дерзкая кража? А главное — зачем?

Камера в это время показывала невозмутимые лица исторических персонажей и растерянные лица работников музея.

Те молча разводили руками.

— Но самое интересное, — продолжал Владимир Бережной, — конец этой странной истории.

И зрители вместе с ним оказались на перроне Ленинградского вокзала, где корреспондент брал интервью у милиционера.

— Я заступил на дежурство в девять часов утра, — приосанившись, рассказывал тот. — Периодически обхожу участок, выявляю нарушителей общественного порядка. В восьмом часу пополудни мое внимание привлекли мужчина и женщина, сидящие на чемоданах в ожидании поезда.

Тут милиционер сбился с официального языка и перешел на свой собственный:

— Она читает книгу, а мужик сидит рядом и о чем-то думает.

Милиционер, пытаясь придать своей физиономии умное выражение, сдвинул брови:

— Вокруг собака бегает. Подбежит, обнюхает — и облает. Смотрю — вечереет. Псковский поезд пришел и ушел — они сидят. Ленинградский пришел — сидят. А собака лает. Подхожу и говорю:

— Гражданочка, ваша собачка?

Молчит!

— Гражданин! — трогаю мужика за плечо. — Ваши документы! — а он вдруг — хлоп на перрон.

Тут народ загоношился, а я к чемодану кинулся — вдруг взрывчатка? Открываю — барахло! — Милиционер смущенно заулыбался. — Какой-то пиджак, брюки… Там, где вешалка, написано: «Сюртук. Ф.М. Достоевский».

— А женщина? — смеялся корреспондент.

— Какая-то Софья Ковалевская. Вот тут-то меня и прошибло! — заржал милиционер.

Прошибло и Евгению. Она посмотрел на Германа, посмотрела на Антона — и захохотала.

— Но как, как… — Из-за душившего ее смеха Евгении никак не удавалось спросить.

Герман помог:

— При помощи двух инвалидных колясок и группы шахтеров Новокузнецкого угольного бассейна. Они прибыли в столицу на экскурсию. Вместе с ними мы и покинули музей. Никто не усомнился в том, что в колясках — тоже шахтеры.

Она хохотала до слез. Слезы текли по щекам, она вытирала их руками и между всхлипами пыталась спросить:

— Почему… Достоевский… почему Ковалевская?