Онлайн книга «Шел старый еврей по Новому Арбату»
Не то слово. Лежит у меня на полке – не помещается стоймя – том Вавилонского Талмуда крупных размеров. Житомир, типография братьев Шапиро, 1859 год. Братья Шапиро – это Ханина Липа, Иегошуа Хешель и Арье Лейб, внуки рабби Моше Шапиро, правнуки рабби Пинхаса Шапиро из Корца. На первых листах Талмуда красуются печати владельцев, по которым прослеживается судьба книги. "Михель Лейзеров Шалыто" – "Библиотека Центрального антирелигиозного музея" – "Проверено, 1935 г." – "Библиотека Академии наук СССР". Эту книгу обнаружили на московской улице, возле помойки: кто-то вынес из дома за ненадобностью. Талмуд попал к брату, а после многих проволочек – в обход таможни и мусорных баков – оказался у меня. Стоят на полке и шестнадцать одинаковых томов. Шестнадцать томов густого, темно-коричневого цвета с золотым тиснением на переплете. Еврейская энциклопедия, Брокгауз и Эфрон. Первый том вышел в 1908 году. Последний – в 1913-ом. Будто догадывались, что вскоре всё закончится, и поторопились, завершили издание, разослали подписчикам и в магазины. Я долго за ней охотился, за этой энциклопедией. Подробности выпали из памяти за давностью времен, а потому процитирую самого себя, тогдашнего. Она лежала на антресолях, в коридоре, новенькая, аккуратно обернутая в плотную бумагу, будто только что из типографии: Санкт-Петербург, Прачешный переулок, дом 6. Я пришел к ним, и меня окружила дружная семья: папа-инженер, мама-врач, дети-школьники. Кто-то ее читал, эту еврейскую энциклопедию, в этой еврейской семье. Переплетал, подчеркивал, ставил закладки по страницам, сохранившиеся по сей день. Рука не поднималась лишить их семейной памяти, и я заколебался во вред себе. – Зачем продаете? – спросил. – Неужто не жалко? – Деньги нужны, – ответил папа. – Телевизор хотим поменять, – ответила мама. – На цветной, – ответили дети-школьники. Я купил ее, это энциклопедию, в благополучной еврейской семье, где для полного счастья недоставало лишь цветного телевизора. Не помню, кто написал и когда, но вот они, те слова: "Веревка опускается для тебя с Небес. Можешь подняться по ней за облака, можешь на ней повеситься". Лежит на полке Талмуд братьев Шапиро, избежавший мусорного бака. Стоят шестнадцать томов темно-коричневого цвета, которые обменяли на цветной телевизор. И первый из них начинается с литографии 1842 года "Общий вид Иерусалима с северной стороны". Из моего окна – иной вид с северной стороны. Иной вид с балкона. Но город – вот чудо – он тот же и он другой. Он твой и он сам по себе. Встретил – уже здесь – медсестру из Голландии. Христианку. Был ей Глас указующий: – Жить тебе в Святом городе. Переехала. Стала ухаживать за больными, очень больными детьми, которым не встать с постели. Спросил: – Как вам тут? Ответила: – Трудно, очень трудно. Иерусалим держит в напряжении. Постоянно. Как требует чего-то – Так переезжайте. В Галилею, к примеру. Там тоже больные дети. Запнулась. Сказала: – Город не отпускает… Меня не отпускает тоже. Некий путешественник… …написал из Италии в конце девятнадцатого века: "Недавно один еврей три дня подряд водил меня по Генуе, скрывая свое происхождение, но на вокзале не выдержал и заговорил: – А не бывали ли вы, пане, часом в Шполе? Случилось так, что я мог его порадовать: я бывал в этом богозабытом и прегнусном местечке, имя которому – Шпола. Мой попутчик так и затрепетал, так и засиял: – Уй! Когда я уехал из Шполы в Америку и застрял в этой поганой Генуе из-за чахотки, у нас хотели мостить базар. – И теперь еще хотят, голубчик. – И теперь хотят? Уй, уй, уй! Если бы я имел двести лир, посмотрел бы я на мою Шполу… Он улыбался, но в глазах стояли крупные светлые слезы…" Четыре года подряд нас не выпускали в Израиль, и мы редактировали самиздатовский журнал "Тарбут" – "Культура". Я и Биньямин Фаин, для меня – Веня. В один из дней, поздно вечером, в дверь позвонили. Стоял на лестнице Илья Константиновский, писатель, которого прежде не знал. – Погуляем? – предложил он, чтобы избежать подслушивания, которого, скорее всего, не было. – Погуляем. Ходили по дальним улицам. Разговаривали. Он спрашивал о журнале, я отвечал. Скрывать было нечего: на первом листе стояли наши имена с адресами – мои и Файна. Вскоре Константиновский пришел опять. Снова ходили под фонарями, и, наконец, он передал мне рукопись. – Напечатаете? Напечатали. Так увидела свет повесть Бориса Ямпольского. "Табор". "Будто тысяча лет прошло, будто всё было на другой планете, и долетел только холодный, мертвый свет той старой, обжитой, уютной планеты, где было столько кислорода… Когда-то была жизнь семейная, родовая, жизнь клана, с родственниками – близкими и далекими, зятьями, кузинами, двоюродными и троюродными братьями по всем улицам. Ничего этого нет и в помине…" Я встретился с ним в те дни, когда умер Хрущев; посторонних не подпускали к Новодевичьему кладбищу, но Ямпольский совершил невозможное. Через кордоны милиции и агентов проник на оцепленную территорию, стоял рядом с могилой, – он должен был всё рассмотреть, и он рассмотрел. Это был видный мужчина, привлекавший внимание, с глазами интересующимися, я бы сказал, профессионально интересующимися. Который наблюдал, сравнивал, оценивал, задавал вопросы: писатель Борис Ямпольский. Его первая, самая первая повесть "Ярмарка" тоже была о евреях, которые жили в местечке под названием Иерусалимка. И в той повести такие строки: "Потомки Иакова, десятки крикливых семей, цепко держались за жизнь, пережили несчастья, погромы, пожары. И как бы в насмешку над судьбой, наперекор природе, в семьях евреев, чахоточных и налитых водянкой, рождались дети, прекрасные лицом… с черными глазами, полными огня, страсти и печали, которые слышали, как лист растет, и движутся тучи, и в душе которых жила могучая гармония. Воины, поэты, математики, скрипачи… Я – горячая капля крови этого рода…" Потом был перерыв – размером с жизнь, когда Борис Ямпольский ездил по стране, наблюдал, писал на разные темы, и только на склоне дней, чувствуя приближение неизбежного, он поехал в Белую Церковь, в тот самый украинский городок, где прошло его детство, где война смела евреев с лица земли. |