Онлайн книга «Шел старый еврей по Новому Арбату»
А паучок пригрелся на экране, в верхнем его углу, погрузился в паучьи дрёмы, на меня не обращая внимания, на никчемное мое занятие, прерванное нежелательным вторжением. Мне не обидно. Мне занимательно, и потому продолжаю. В кухонном шкафу, под раковиной, две дверцы. Закрываются плотно, достаточно плотно, но проглядывает просвет сверху донизу, через который проникает внутрь слабая, очень слабая бледнота. В шкафу живет малая, какая-никакая букашка неизвестного мне наименования. Букашка – и всё. Еды ей хватает, мест для прогулок тоже, но темновато во всякое время дня, тягостно оттого и тоскливо – так полагаю. И всё же… Выпадает такой момент в полдень, малый его миг, когда солнечный луч из окна пробивается через просвет между дверцами, привольно укладывается на полку. И лишь в это мгновение, необходимое для существования, покой нисходит на нее, восторг и ликование заполняют сердце букашки, которой не подобрать названия. Можно понежиться в луче света, разглядеть саму себя, какую-никакую, даже позагорать, перемещаясь вместе со светом до полного его исчезновения, – но это уже не о букашке, это уже не о ней. Странное дело! Лето здесь долгое, жгучее, порой нестерпимое, но подходит зима, и начинаешь вновь тосковать по ясному небу, радоваться всякому лучу, что пробивается через прогал в облаках. Даже к старости – всплески в душе в этот миг. Какое-никакое ликование. Наш сын принял решение… … еще в младенческие годы. – Когда вырасту, – пообещал, – стану сначала клоуном, потом матросом, а затем всю жизнь буду работать дворником. – Почему дворником? – удивлялись вокруг. – Встаешь раньше других, подметаешь улицу, находишь всякие колесики, пуговки, коробочки. А иначе ничего не найдешь, дворник себе забирает. Профессия наша – сродни дворнику. Подобрать, пока другие не опередили. Подобрал запись восемнадцатого века, из дневника неуемного путешественника: "Множество народов я видел, которые не так живут, как мы… Видел людей разумных, видел и глупых, везде я нашел человека, дикого же – нигде, и признаюсь, что дичее себя не находил". Крикнуть бы из окна: – В танк желаю! В танк! Подайте мне танк!.. – Зачем он тебе? Ответить обстоятельно: – Залезть внутрь. Люк задраить. Броня вокруг – и ни-ко-го… К упрямому не придет мудрость, а потому снова в крик: – В танк желаю! В танк! В отдаленность с неподступностью!.. Но приближается очередной день уборки. Опускается подъемный мост, хочешь – не хочешь. Начинаются нежелательные вторжения сквозь ограды, рвы, капониры. Побывала женщина лет под пятьдесят, спорая, ухватистая, своенравная. Облачалась в шорты, загоняла в комнату под крышей, чтобы не мешал, гремела, стучала, яростно оттирала пыль, которой не было. – Плохое одолевать, – говаривала, – хорошее продлевать. У нее были мускулистые ноги, открытые до потайной складочки‚ и девичья беспокойная грудь под продувной майкой, что бередило чувства пожилого работодателя. Сидел по уши в чистоте, даже удивительно, поднимал подъемный мост до следующего ее появления, – сказала без обиняков: – У тебя, дедушка, скучно. Не намусорено, не загваздано: ухожу, будто не убиралась. – Я намусорю, – пообещал. – К следующему разу. Я и загваздаю. Не поверила: – С тобой не разгуляешься. Ушла – не вернулась. А жаль. Объявилась молодая, лет под тридцать: стылая, снулая, замороженно заторможенная. Уходил под крышу, улавливал слабые ее шевеления со вздохами, не мог дождаться, пока наконец уйдет. Думаю, и она не могла дождаться, исчезла без предупреждения. Пришла женщина в годах, с неохватной грудью. Натужно поднялась по лестнице: "Охо-хонюшки…" на каждой ступеньке, и я засомневался в ее возможностях. Внимательно оглядела меня, оценила комнаты с балконами: почему бы и нет? – с умыслом сказала про мужа: – Он для меня чужой. Нет, не чужой, всё-таки поближе. Он для меня что сосед… В перерыве просветила недоумка: – Сегодня, знаешь, какой день? Акулина – задери хвосты. Изумился: – Какая Акулина? Какие хвосты?.. – В деревне так говорили. Комаров пропасть, коровы хвостами отмахивались, молоко сбавляли. Заглянула в мои кастрюли при втором посещении: – Кто ж это ест? Грохнула крышкой. Подумала, как призналась в намерениях, – я их уловил: "Пожелал бы, принял на прожитие – обихожу, накашеварю, чистоту наведу редкостную..." Не пожелал. Не принял. "…да опустятся на нее другие…" Побывала еще одна, которую не унять, – таков норов. Дверь на балкон: раз с размаха, два с размаха – и заклинило в пазах, и не открыть, не выйти наружу, чтобы полить цветы. – Это же лучше, – утешала, – когда не открывается. Хуже, если бы не закрывалось. И снова – хрясь!.. Поскреблась в дверь хрупкая, легковесная, затерявшаяся в сомнениях и одеждах, глаза синие, в каёмке печали. Обошла квартиру, углядела кой-какой порядок, вздохнула огорченно: – А у нас-то… Незавершенность – семейное свойство. Так и работала. Где подметет, там намусорит. Где подотрет, там наследит. Вставала посреди комнаты с тряпкой в руке, говорила озадаченно: – Что такое? Почему я здесь? Окаменеть можно… Поднялась под крышу, где отсиживался работодатель, оглядела книги по стенам, стопками на полу, сказала в горестном потрясении, без надежды на сочувствие: – Профукала жизнь. Фук! – и унесло… Больше ее не видел. Ушла в незавершенность с неустроенностью, уронив на пороге кисейный шарфик, растеряв на лестнице свои перчатки. Бывали и другие, бывали разные, на пару посещений, – чем же не угодил? Поддакивал, выслушивая, платил, не торгуясь, сочувствовал каждой, учтив и сострадателен – окаменеть можно, а они… Говорю сам себе в чистосердечном признании: не всё было так, как описано, нет, не всё, но сочинителю важны ощущения, которые, безусловно, правдивы (или правдоподобны). В душе я, может, романтик… …тоскующий романтик в череде домыслов. Читаю "Прощай, оружие!". |