Книга Врата Мёртвого Дома, страница 150 – Стивен Эриксон

— Как же, — крикнул Кальп, — ты противостоишь Вихрю?

— Не противостою, господин! Я сам — скромный правоверный. Богиня облегчает мне путь, за что я постоянно приношу ей жертвы! Я лишь торговец, но товар мой — редкостный: чародейский, сказать точнее. Я возвращаюсь в Пан’потсун, видите ли, после весьма прибыльного странствия в лагерь воинов Ша’ик. — Толстяк улыбнулся. — Конечно, я опознал в вас малазанцев и потому — врагов великого восстания. Но жестокая месть не укоренилась в моём сердце, уж поверьте. Правду сказать, я был бы рад вашей компании, ибо эти мёртвые слуги слишком поглощены собственной смертью и лишь бесконечно жалуются.

По его знаку носильщики поставили паланкин на землю. Двое из них немедленно начали снимать лагерное снаряжение со стойки за креслом. Движения их были неаккуратными и небрежными. Остальные помогли хозяину подняться на ноги.

— У меня есть очень сильное лекарство, — пропыхтел толстяк. — Вон в том сундуке! Который несёт Шишак. Шишак! Поставь его на землю, червяк недогрызенный! Шишак-червяк, хи-хи! Прекрати возиться с задвижкой — столь изощрённые движения расплавят твои гниющие мозги. А-ай-й! У тебя нет рук! — Глаза толстяка впервые остановились на Геборике. — Совершить подобное — что за преступление! Увы, ни одна из моих целебных мазей не справится с такой сложной регенерацией.

— Прошу тебя, — ответил Геборик, — не расстраивайся из-за того, чего у меня нет, и даже из-за того, чего нет у тебя. Мне ничего не нужно, хотя за убежище от ветра я искренне благодарен.

— Наверняка в твоей груди таится трагическая история, о бывший жрец Фэнера, но я не буду доискиваться. А ты… — Толстяк обернулся к Кальпу. — Извини, не Меанас ли — твой Путь?

— Ты явно не только продаёшь чародейские побрякушки, — прорычал маг, лицо его потемнело.

— Много времени провёл рядом с чародеями, о добрый господин, — проговорил толстяк и склонил голову. — Ничего больше, уверяю тебя. Я посвятил свою жизнь магии, но сам её не практикую. Годы даровали мне некоторую… чувствительность, только и всего. Прошу меня простить, если я чем-то тебя оскорбил. — Он протянул руку и задержал одного из слуг. — Эй ты, как там я тебя назвал?

Фелисин восхищённо смотрела, как покусанные губы трупа растянулись в кривой усмешке.

— Клещ. Хотя прежде я звался Ирин Талар…

— Ох, заткнись, не важно, как там тебя раньше звали! Теперь ты Клещ.

— Я принял ужасную смерть…

— Заткнись! — завизжал хозяин, и его лицо внезапно потемнело.

Немёртвый слуга замолчал.

— Теперь, — пропыхтел толстяк, — найди нам фаларское вино — давайте насладимся самыми изысканными дарами Империи.

Слуга заковылял прочь. Ближайший товарищ следил за ним сухими глазами.

— Твоя была не такой ужасной, как моя…

— О, Семь Святых, сохраните нас! — прошипел торговец. — Умоляю тебя, маг, наложи заклятье молчания на сих неудачно выбранных ревенантов! Я заплачу имперскими джакатами, и хорошо заплачу!

— Этого я не умею, — пробормотал Кальп.

Фелисин с подозрением посмотрела на кадрового мага. Вот уж точно — ложь.

— Ну и ладно, — вздохнул толстяк. — Ох, нижние боги! Я ведь не представился! Я — Наваль Эбур, скромный торговец из Святого града Пан’потсуна. А какими именами вы сами предпочтёте зваться?

Странное выражение.

— Я — Кальп.

— Геборик.

Фелисин промолчала.

— А девица-то — скромница, — проговорил Наваль, и его губы изогнулись в самодовольной ухмылке.

Кальп присел рядом с деревянным сундуком, вынул задвижку и открыл крышку.

— Кувшин из белой глины, запечатанный воском, — подсказал торговец.

Ветер стал далёким стоном, охряная пыль постепенно оседала вокруг. Геборик, которому невидимое чутьё по-прежнему позволяло обходиться без зрения, уселся на старый валун. Его широкий лоб прорезала хмурая морщинка, а татуировки скрылись под пеленой мелкого песка.

Кальп подошёл к Фелисин с мисочкой в руках.

— Это целебная мазь, — подтвердил он. — И очень мощная.

— А почему ветер не разорвал тебе кожу, маг? У тебя-то нет защиты, как у Геборика…

— Не знаю, девочка. Я открыл свой Путь — возможно, этого хватило.

— А почему ты не укрыл им меня?

Кальп отвёл глаза.

— Я думал, что укрыл, — пробормотал он.

Мазь была прохладной и будто впитывала в себя боль. Под слоем прозрачного вещества кожа начала зарастать. Кальп намазал её там, где самой было не дотянуться, и когда миска наполовину опустела, последние вспышки агонии угасли. Фелисин внезапно почувствовала ужасную усталость и села на песок.

Перед её лицом возникло вино в бокале с отломанной ножкой. Наваль улыбался.

— Это тебя укрепит, о нежная дева. Мягкие волны унесут сознание прочь от страданий, в куда более мирные воды жизни. Пей, милая, пей. Я чрезвычайно пекусь о твоём здоровье.

Фелисин приняла бокал.

— Почему? — спросила она. — Почему ты обо мне так печёшься?

— Человек моего достатка многое может тебе предложить, дитя. Всё, что ты даруешь по доброй воле, будет мне наградой. И знай, я весьма нежен.

Фелисин пригубила терпкое, прохладное вино.

— В самом деле?

Наваль торжественно кивнул, его глазки заблестели в складках пухлой плоти.

— Даю слово.

Худ свидетель, это не худший вариант. Богатство, все удобства, покой и любые капризы. Дурханг и вино. Мягкие подушки…

— Я чувствую в тебе мудрость, милая, — проворковал Наваль, — и не буду настаивать. Лучше, чтобы ты сама выбрала верный Путь.

Слуги расстелили на земле одеяла. Один из мертвецов раздул походную печь, при этом обрывки рукава его рубахи вспыхнули и задымились, но все сделали вид, будто не заметили этого.

Вокруг быстро сгущалась тьма. Наваль приказал зажечь фонари и водрузить их на шесты по периметру вокруг лагеря. Один из трупов стоял за плечом у Фелисин и после каждого глотка заново наполнял бокал. Плоть мертвеца казалась погрызенной. Блёклые запястья покрывали маленькие бескровные ранки. У него выпали все зубы.

Фелисин взглянула на него, постаравшись не отшатнуться.

— А как ты умер? — язвительно поинтересовалась она.

— Ужасно.

— Но как именно?

— Мне запрещено рассказывать. Я умер ужасно, смертью, достойной кошмаров самого Худа. Она была долгой, но быстрой, вечность, пролетевшая в один миг. Я был удивлён, но знал. Малая боль, но великая боль, текучая тьма, но ослепительная…

— Ясно. Теперь я понимаю, что имел в виду твой хозяин.