Онлайн книга «Счастливая ностальгия. Петронилла»
|
– Мне нравится моя работа, – с гордостью заявляет Ринри. – А теперь, если ты не против, я предлагаю совершить пешее паломничество в Токио. По местам нашего общего прошлого. Мы уходим. Пешая прогулка по этому огромному городу представляется мне таким же безумством, как если бы он предложил мне пешком дойти до Иерусалима. А может, это мое заслуженное наказание. Через лабиринт улочек попадаем на кладбище Аояма, некрополь мегаполиса. Здесь покоятся те, кто умер достойно. Мы можем быть спокойны за них. В апреле восемьдесят девятого мы с Ринри целую ночь провели, лежа на могиле под цветущими сакурами кладбища Аояма. Разумеется, это было запрещено. Но мы совершили это преступление не из святотатства: просто эти вишни цвели с каким-то особенным пылом. Апрель две тысячи двенадцатого года: сакура начинает полыхать. Мы с Ринри не разговариваем. Ноги сами приводят нас к знакомой могиле. Кажется, каждый из нас сосредоточился на воспоминании о чем-то исчезнувшем. Вот-вот… – Было очень неудобно, – наконец изрекает Ринри. – Ага. Выходим на центральную аллею кладбища. Шок: мы встречаемся с нищим, которого я сто раз видела тогда, в восемьдесят девятом. Провожаю его взглядом, пока он не скрывается за поворотом, и восклицаю: – Ты узнал его?! – Нет. – Невероятно: он вообще не изменился. Завернут все в ту же накидку, ни морщинки, ни одного седого волоса, то же выражение лица. Должны же были оставить на нем свой след двадцать лет, проведенных на этом кладбище! – Может, это его сын, – самым серьезным тоном произносит Ринри. Слишком потрясенная, чтобы реагировать на эту нелепицу, по-прежнему бреду рядом с юношей былых времен. Мы выходим с кладбища, и время отменяется. Прогулка становится бесконечной. Ринри показывает мне на тротуар: – Помнишь? – Да. Ринри указывает на станцию метро: – Помнишь? Потрясающе. Город усеян нашими воспоминаниями. Он приводит меня в бар в квартале Роппонги. – Здесь я себя не помню, – признаюсь я. – Правильно. Мы пришли сюда впервые. До которого часа я вправе быть с тобой наедине? – Сколько пожелаешь. Может, познакомишь меня с женой? – Нет. Молчание. Наконец я говорю: – Не согласишься повстречаться со съемочной группой? Девушка-режиссер, оператор и переводчик. Они так поняли, что ты отказался сниматься. Я им много о тебе рассказывала. Ринри берет мобильник и назначает Юмето встречу в ресторане на восемь вечера. От этого момента нас отделяют два часа. Мы пьем вино. Далее следует длинный диалог, в котором каждую свою реплику Ринри начинает со слов: «А помнишь, ты говорила…» То, что я говорила, по меньшей мере трудно приписать себе. Любое мое прежнее высказывание повергает меня в недоумение. – Неужели не помнишь? – настаивает он. – Нет, помню. Но больше так не считаю. Мой всегдашний ответ. Когда Ринри в пятидесятый раз восклицает: «А помнишь, ты говорила!..» – я бормочу: – Ринри, прости меня. Я была безумна. И опускаю голову, удрученная точностью диагноза, который только что поставила себе. Хуже всего то, что я не уверена, что изменилась. – Что ты! – возражает изумленный Ринри. – Это прекрасные воспоминания! Я поднимаю глаза и вижу его горящий взгляд. – Нам было по двадцать лет, – продолжает он с радостной улыбкой. – Мне было так весело в твоей компании. «В твоей компании» – никто так не говорит, кроме Ринри. Он неверно понимает мой смех и, стараясь убедить меня, продолжает: – Нам было по двадцать лет. Понимаешь? Повторы, ритуал воспоминаний – все превращает меня в персонаж Чехова. Я разражаюсь рыданиями. Мое поведение выглядит в высшей степени не по-японски. Как я осмелилась хоть на мгновение подумать, что могу принадлежать к этой высшей нации? Посетители бара многозначительно отводят взгляды. А может, я достигла пика паранойи. Ринри невозмутимо протягивает мне пачку бумажных носовых платков. Это не лишнее. В том состоянии, в котором я пребываю, мне уже ничего не страшно, и я наконец решаюсь задать вопрос, который с девяносто первого года вертится у меня на языке: – Что с тобой было, когда я сбежала и ты перестал мне звонить? Он делает глоток и неторопливо отвечает: – Сначала я страдал. Мать отчитала меня: «Я тобой очень недовольна. Веди себя, как подобает японцу». Я заметил, что понятия не имею о том, что это такое. «Так я и думала. Вот почему я записала тебя на курсы японской культуры в Лондоне. Завтра ты уезжаешь». Я решил, что она шутит. Но я ошибся. Назавтра я отбыл в Лондон, где в течение двух лет действительно изучал японскую культуру. Видела бы ты, как смотрели на меня преподаватели и студенты, сплошь англичане и пакистанцы! Я на это вообще не обращал внимания. Обучение в высшей степени увлекло меня. Мать оказалась права: мне было необходимо почувствовать себя японцем. Заодно я открыл для себя Лондон, ставший самым моим любимым городом в мире. Я купил там три квартиры. – Чертов Ринри! – Чертов я! Потом отец отправил меня на два года в Базель, изучать геммологию. Я стал разбираться в драгоценных камнях. Ты не представляешь, как это завораживает! Я улыбнулась: еще бы. – Базель красивый город, но мне не слишком понравился. Я с легким сердцем уехал оттуда. Надо же! А ведь это я учила этого парня французскому языку! – И наконец, еще два года я завершал свое ювелирное образование в Сан-Диего, в Калифорнии. – Однако в девяносто шестом ты был в Токио, мы встречались. – Приезжал совсем ненадолго. Остальное время я жил в Калифорнии, мне там нравилось. Есть в ней что-то… – Знаю. – А потом я вернулся в Японию и, спасибо Лондону, влюбился в свою страну. Я похудел. Причем самым естественным способом: пристрастился к японской кухне. Отец назначил меня вице-президентом фирмы, что дало ему возможность почти незаметно уйти на покой. Он остается президентом, но больше не ездит на работу. Я привнес собственные штрихи – например, обувь и велосипеды. Я страстно люблю свое дело. Меня восхитил его рассказ. – В две тысячи третьем у меня родился сын. – У тебя есть сын! – Да. Это мой единственный ребенок. – Как его зовут? – Луи. Это имя, вновь вошедшее в моду во Франции, в его устах показалось мне очередным чудачеством. – Расскажи, какой он. |