Книга Мертвые сраму не имут, страница 32 – Игорь Болгарин

– Иначе говоря, смириться? Даже если отношение к нам французов не изменится и все эти расшаркивания Томассена – всего лишь праздничный политес? – спросил Кутепов.

– Я так не думаю. Я уже как-то вам говорил: время покажет. Посмотрим, как будут развиваться события. И теперь, после решения безопасного прохода через Балайирский перешеек, будем держать в голове ваш план ухода из Галлиполи. Если отношение союзников к нам не улучшится, если они будут продолжать смотреть на нас с позиции «с них уже больше нечего взять», мы конечно же будем вынуждены предпринять по отношению к ним довольно резкие шаги.

Пришел Витковский, который всю пасхальную ночь провел в лагере. Похристосовался с Врангелем и Кутеповым.

– Прошу к столу! – пригласил его Кутепов и бодро спросил: – Доложите новости? Ветер стих, облака рассеялись, день обещает быть хорошим!

– Не знаю, – мрачно ответил Витковский. – Во всяком случае, начался он не слишком хорошо, – и положил перед Врангелем бумажный листок.

– Что это? – спросил Врангель.

– Большевистская листовка.

– Добрались таки, – сокрушенно вздохнул Кутепов. – Проникли.

– Объявляют амнистию. Причем всем без исключения.

– Всем? – переспросил Врангель. – Так уж им и поверят.

– Довольно убедительная. Вполне допускаю, что многие поверят, – сказал Витковский.

Врангель бегло прочитал листовку, передал ее Кутепову. Тот читал ее медленно, вдумчиво. Затем вновь положил ее перед Врангелем и перевел взгляд на Витковского:

– «Поверят – не поверят» – не тема для дискуссии, – мрачно сказал он.

– Собрать бы их все и сжечь, – посоветовал Врангель.

– Боюсь, это невозможно, – сказал Витковский. – Вы ведь знаете русского мужика, ваше превосходительство. Если не дают – возьму, отбирают – спрячу. А этих листовок в лагерь, по моим предположениям, забросили много. Полагаю, в лагере уже обосновалось большевистское подполье. Одному незаметно разместить в лагере столько листовок не под силу.

– Тут я согласен с Владимиром Константиновичем, – поддержал Витковского Кутепов. – Кто-то сдаст, у кого-то отберем. Все равно, много останется. Прочтут все, даже те, кто яростно сражался с большевиками.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Врангель.

– Пытаюсь понять, почему вдруг такое уныние? – глядя в лицо Врангеля, сказал Кутепов. – Мы что, не ожидали этого? Да, большевики, естественно, знают, что мы в Турции. И наверняка выяснили, где мы дислоцируемся. Несомненно, они посвящены в наши намерения вновь вернуться в Россию. Война большевикам не нужна: они добились своего. И теперь их задача – развалить нашу армию. Для этого они и заслали сюда к нам какое-то количество своих агитаторов, которых мы постепенно будем выявлять и уничтожать. Война продолжается, господа! И все то, что пытался творить с нами здесь Томассен, возможно, это тоже идет оттуда, от большевиков.

– Я допускаю, что ваша пафосная речь, Александр Павлович, имеет под собой серьезные основания. Более того, я рассуждаю примерно так же, как и вы, – тихо и неторопливо заговорил Врангель. – Но я хотел бы услышать ваш совет: что делать? Спрошу даже еще конкретнее: что делать сегодня, сейчас?

– Сегодня? – переспросил Кутепов. Он не сразу нашелся. Он знал, как поступить в будущем. Оно всегда туманно, и о нем можно тоже рассуждать неясно, неопределенно. Но вопрос в упор: что делать сегодня? Сейчас? А медлить было нельзя: Врангель ждал ответа. Кутепов чувствовал себя гимназистом, который не выучил домашнее задание. – Я полагаю, уже сегодня надо будет посоветоваться с командным составом. Коллективная мудрость богаче мудрости одного человека, – попытался уйти от прямого ответа Кутепов.

– Не помешает, – с легкой укоризненной улыбкой согласился Врангель. – И насчет коллективной мудрости: она, конечно, тоже бывает полезна. Хотя далеко не всегда верна.

И после длительной паузы, дав понять Кутепову, что свою долю крапивы по голой заднице тот получил, Врангель продолжил:

– Мы растеряли или забыли замечательный опыт Евгения Александровича Климовича. Если помните, он не так уж давно, в Добровольческой армии, создал великолепный контрагитационный аппарат. Благодаря его убедительным и своевременным листовкам тысячи и тысячи крестьян покидали Красную армию и переходили на нашу сторону. Что здесь? – Врангель брезгливо взял в руки принесенную Витковским листовку: – Пустота! Слова! Климович же всегда опирался на факты. Разве у нас их недостаточно для контрагитации? Те же восстания в Тамбове, на Кубани, в Кронштадте? Наконец, мы можем вспомнить «всероссийское кладбище» Крым. Их словам надобно противопоставлять факты. Только в этом случае нам поверят и мы сможем рассчитывать на успех. А что касается совещания с командирами? Ну, почему же! У нас грамотные командиры, пусть и они подумают, как свести на нет вред от этих листовок. И священники пусть поищут доходчивые слова.

– Я хотел сказать примерно то же самое, – совсем тихо сказал Кутепов. – Делать все, что надобно, но не забывать про агитацию. Согласен, это еще одно оружие, которое у нас порядком заржавело.

Первый день Светлой Седьмицы! Иными словами, первый праздничный пасхальный день, выдался на редкость теплым и солнечным.

«Подъем» в это утро не играли. Впрочем, в эту ночь мало кто спал. Полусонные, но нарядные солдаты ходили в обнимку по территории лагеря, заходили друг к другу «в гости», искали земляков, вспоминали о своих краях, об оставшихся на далекой Родине родных и близких.

И почти в любой компании заходил осторожный разговор о листовках.

– Вам подкинули?

– Три штуки. Две сдав, одну на курево оставил.

– Не бреши. Где ты тут «самосадом» разживешься?

– Ну, не для курева. Для памяти.

– Опять брешешь. Собираешься до дому возвертаться?

– Я шо, сдурел? Большевики для меня уже давно пулю заготовили.

– Так гарантируют же. Всем все прощают.

– Ага! Всем, да не каждому. Держи карман шире. Помнишь ту еврейку в Крыму? Кажись, Землячка ее фамилия. Тоже гарантировала. А чем все кончилось?

В другом полку, в другой палатке – о том же.

– Весна! У нас, як и у турок, весна рання. Об эту пору, должно, уже отсеялись.

– Рановато. У нас, другой раз, ще неделю стоять заморозки.

– А шо зерну заморозки. Оно, зернычко, лежыть себе под черноземом, як под одеялом, наружу не высовывается. Тепла ждет. А як припекло, оно – р-раз – и выглянуло! Ото уже весна!

– Собираешься?

– Не. Пущай други туды съездять. Он, той же дадько Юхым Калиберда. Если ему всех пострелянных простять, тоди, може, и я надумаю. Чого ж!

– До жинкы на перины потянуло?

– Дурный ты. Бо молодой. За дитьмы скучився, тоби цього не понять.

Листовки, посеянные Андреем Лагодой, взбудоражили лагерь. Где бы ни собрались двое-трое, с чего бы ни начинали разговор, а заканчивали все тем же: верить большевикам или не верить, возвращаться или не возвращаться?