Онлайн книга «Германтов и унижение Палладио»
– Юрка, ты кто? – уставился, как если бы впервые увидел, Костя. – Мы с Геной – поэты, несравненные и несравнимые, этим и интересны, колючая раскрасавица Катерина, переплюнувшая Афродиту-Венеру, мало что проста и мудра, так ещё и лепщица, как доброжелательная молва доносит, лепщица от Бога, если разрешено слог высокий употребить, – ваятельница, а ты-то, ты, Юрка – кто? Я этот же вопрос и Тольке Шанскому недавно задавал, так он на весь «Сайгон» лицемерно резину тянул-растягивал, не желая саморазоблачаться, что-то с полчаса про какие-то интерпретации говорил. – Кто я? Звездочёт, рассуждающий о холодных красотах небесной механики, не понимая, в отличие от Головчинера, её законов; что же до интерпретаций… Я в меру разумения своего, меньшего, чем мне бы хотелось, интерпретирую художественные высказывания. Вне интерпретаций, любезный Константин Константинович, искусство не существует, его самого по себе, пусть и трижды футуристического, будто бы и нет вовсе, вне наших воспринимающих домыслов и заблуждений – нет; и вообще, если обнаглеть-осмелеть и пошире глянуть – ничего в мире вне интерпретаций не существует: ни неба этого с пылевидным Млечным путём, ни этой шиферной, с вмятинами и кирпичной закопчённой трубой, крыши. – Кто сказал? – Если не ошибаюсь, Ницше. – Так ты ещё и ницшеанец? – Куда мне, кишка тонка. – Осторожничаешь? Или за Ницше не дают уже срок, только журят на профилактиках в КГБ? Юрка, так что же такое – мир? – Всё то, что думают, говорят и пишут о нём, о мире – то бишь совокупность наших взглядов – представлений-высказываний. – Браво! Гена собирал в миску арбузные корки. – Браво! – повторил Костя. – И вся жизнь – тоже не жизнь вовсе сама по себе, даже не ощущения от неё, внутренней и внешней, а её интерпретация? Послушать тебя с идейным наставником твоим, человеконенавистником Ницше, от которого ты попробовал откреститься, так окажется, что нельзя и ущипнуть себя… Что, и боль тоже – не боль вовсе, а элементарная интерпретация боли? Предметов нет, есть лишь их отражения? – Почему – элементарная? – Пусть хоть головоломная. – Ну да, щипай себя, не щипай, а не только стихи или скульптуры – суть высказывания, ждущие интерпретаций, всякая жизнь – тоже высказывание в самом широком смысле этого слова, а сохранить-то его, высказывание, точнее, выявить, сохранить и донести – гладко ли, скачкообразно – может только интерпретация, точнее – сумма индивидуальных интерпретаций. – Без кривых зеркал нельзя обойтись? Мы заперты злым волшебником в комнате смеха? – И слёз. – Так, искусство – это твоя епархия кривых зеркал, ты изощряешься в интеллектуальных вывертах, нам пудришь, болтая и пиша, мозги. А кто же подрядился путаные жизненные высказывания интерпретировать? – Все кому не лень… Мы этим ежесекундно заняты. – Браво! – А если серьёзно – профессионально интерпретируют «жизненные высказывания» философы, так уж исстари повелось, не обессудь, их за это камнями забрасывают, иногда на пароходы сажают и от греха вывозят куда подальше, ну а когда помирают они, им за это же поклоняются. – Славно, складно всё у тебя. Но кто же тогда человек, отдельно взятый человек из мяса и костей, великий и ничтожный, если вся и всякая жизнь – высказывание, которое для нас, неразумных, хмуро пересочиняют, произвольничая, философы? – Человек? Рупор… – Чей рупор? – Условно говоря – за неимением, прошу прощения, ответа по существу, – человек – рупор Бога; это если говорить обобщённо. А каждый частный человек – один из божеских рупоров. – Чем же так тебя привлёк Ницше? – спросил запоздало Гена, словно до этого обдумывал свой вопрос, который, похоже, был для него больным. – Неужели зацепил идеал высшей силы, высшего человека? – Избави бог, я и слов-то высоких побаиваюсь. – Так чем же? – пристально смотрел Гена. – Может быть, – иронически выцедил, – аморализмом? – Скорее уж – внеморализмом. Но прежде всего – вопиющими для философа такого масштаба противоречиями. – Примерчик можно? Один примерчик, – теперь уже и Кузьминский уставился выпуклыми глазами. – Ницше удручали человеческие иллюзии, он хотел человека от них ибавить, но потерпел грандиозную неудачу, ибо человеку не дано выпрыгнуть из своей природы, и этой предопределённости Ницше изначально не мог не знать. – Так, в противоречиях ты его уличил. Но я-то спрашиваю о том, чем он тебя привлёк, а не оттолкнул? – Тем, наверное, что Ницше принимал жизнь лишь тогда, когда видел в ней явление эстетическое. – А ты… – О, я, прошу прощения за нескромность, иду дальше болезненного философа… Мне всё интереснее смотреть на жизнь, на подвижно-непостижимые и действительно внеморальные конгломераты её как на произведение искусства. – И что же помимо давних ницшеанских абстракций подначивает тебя сейчас именно так, по-эстетски, смотреть? – Жадность! Если жизнь ли, весь мир наш – произведение искусства, то, значит, это по моей кафедре, значит, это и есть мой предмет, такой же, как какой-нибудь собор или холст. – Браво! Весь мир прихватил, пока мы с Геной понапрасну стишки кропали. Гена, конечно, не соглашался, что понапрасну, но… – Гена, – вспомнил Костя и вскочил, – у тебя же стихотворение есть «На темы Ницше», прочти. – Слишком длинное. – Трёхчастное, да? С тремя эпиграфами из Ницше, которые ты повторяешь в начальных строках каждой части? Я помню, хотя бы прочти нам третью часть. – Ненавижу Ницше, – понизив голос, потупив взор, признался Гена. – Но он притягивает. – За что, за что его можно ненавидеть? – За то, что он лишает иллюзий. – А чем притягивает он тебя – злом? – Нет, правдой о зле. – Ну так прочти, прочти. Гена читал, опустив глаза: Разве это была жизнь? – скажу я смерти мне казалось что у жизни другая походка и глаза у неё другого цвета и нет у неё дурных привычек мне казалось что она похожа на лесную дорогу ведущую к глубокому лесному озеру по берегам которого растут высокие старые сосны неужели это была жизнь? – скажу я смерти – никогда бы не подумал! Из-за шиферного горба крыши самоуверенно выползала чуть выщербленная зеркалистая луна. – Мне кажется, это в последний раз, – прошептала Катя, а Гена ей молча протянул грушу. – Всегда всё – в последний раз. |