Онлайн книга «Германтов и унижение Палладио»
Да – убить надо было! И – получить пожизненный срок за убийство из ревности, но зато уже ни о чём до смерти своей не жалеть, ни о чём. Нет человека – нет проблемы, не так ли? Так заблаговременно надо было бы по первому намёку судьбы предотвращать… будущее? Даже – смутное будущее? Да, Бобку надо было убрать, труп уничтожить, да-да, лучше всего – растворить в серной кислоте. А с Катей тоже разделаться? Как она-то смогла променять своего француза на… Он, обманутый и брошенный, он как суперревнивец разве не хотел её, такую длинношеюю… Да, странность в его духе: тогда – в миг аффекта – хотел, конечно же, задушить, а сейчас, когда тоже ничего нельзя было изменить, уже отчаянно, мобилизуя остаток духовных сил, хотел Катю спасти. И этим запоздалым, бессмысленно благостным желанием сейчас хотя бы пытался отвести от себя вину? Раньше, до появления Бобки, надо было спасать, раньше… То есть самому надо было бы быть другим. * * * Но – мысль сверкнула – была ли скрытая закономерность, с которой он вроде бы спонтанно доставал из конверта фотографии? Вот и Литва. Ну и что? Всё – безоблачно, и можно поэтому оставаться самим собой? Долой миллион терзаний: есть повод умилиться, повод забыть? * * * Сначала шли вдоль Куршского залива, по упруго-твёрдому зализанному восковому песку. Пахло тиной, гнилостью мелководья, вкрадчиво шелестели палевыми сухими длинными листьями, покачивались на ветру велюровые, густо-коричневые камыши. Потом медленно поднимались по зигзагообразной лесенке, сложенной из тонких смолистых стволов, на дюну; сверху видна была во всю свою двух-трёхкилометровую ширину коса, от берега залива до берега моря. Да, поодаль, по другую сторону высоченного песчаного хребта, за тёмным мягким монолитом хвойного леса, угадывалась акварельно-расплывчатая полоска моря, которую разрывал силуэт Игоря в панамке, а Катя, облачённая в цветастый сарафан, парила в белёсо-голубом небе высоко над обесцвеченным, словно клиновидный осколок зеркала, Куршским заливом, над хищно заострённым, изгибистым гребнем дюны, форму которого искал непрестанно ваятель-ветер. – Как подвижный гребень на спине у гигантского дракона, – сказал Германтов, заглядывая в видоискатель фотоаппарата. – Неугомонный, одним лишь ветром приручённый дракон состарился, с него песок сыплется, – сказала Катя и, повертев головой, вздохнула. – Дракона жаль. Но здесь ощущается какая-то нереальная подъёмная сила, вот-вот испытаю восторг птичьего полёта. – А мне… мне так хочется невозможного! Здесь вот, сейчас и здесь, захотелось мне – долго-долго жить. – Сколько – долго? – Столько, сколько подарят мне песочные часы, такие огромные-преогромные, такие, что в гигантской верхней их колбе с бликом размером с небо смогла бы уместиться вся эта дюна, а тонюсенькая струйка песка медленно-медленно вытекала бы в нижнюю колбу сквозь крохотную, еле заметную дырочку… – Скромное желание. Если не зевать и колбы своевременно переворачивать, ты вообще могла бы обрести бессмертие. Зачарованные, умолкли и – смотрели, смотрели. Там и сям над гребнем дюны, взблёскивая неподвижными слюдяными крыльями, стояли вмурованные в воздух стрекозы… Расплющенный – при вгляде с птичьего полёта – пейзаж, залитый холодным солнцем, теперь почему-то для Германтова, рассматривавшего плохонькую тусклую фотографию, заплывал божественным флёром, пейзаж был уже не реальным, а – написанным чудной кистью, подобным в чём-то, хотя не было вечнозелёных лиственных растений, пиний и сине-голубых цепей гор, тем божественным фоновым пейзажам, которые и поныне простираются за спинами Мадонн или каких-нибудь светских флорентийских красавиц, похожих на Мадонн, на ренессансных полотнах. Германтов Катю тогда хитро, чуть снизу, с сыпуче-песочного склона дюны, снимал, она от этого ещё выше и стройнее казалась. Волосы её трепал ветер, за плечами у неё болталась большая соломенная шляпа на розовых лентах, завязанных бантом на дивной её, удлинённой шее. Потом любовались сверху полётом косули над зелёной лужайкой, на лужайке был когда-то укромный немецкий аэродромчик, где, согласно местной легенде, приземлялся и взлетал много раз пилот-рейхсминистр Геринг, который владел здесь, на заповедной косе, охотничьими угодьями. Спустившись с исполинской дюны, Катя нарвала диких белых нарциссов, добавила несколько лютиков, васильков и лиловых колокольчиков, быстро и ловко, как только она умела, сплела чудесный венок, водрузила на голову – загляденье; вся в цветах, как… А парочку худосочных бледных гвоздик, раздув ноздри, отбросила, посетовала: чересчур горько, точно на похоронах, пахнут. В пушисто-колючем молодом сосняке, сгибаясь в три погибели, опускаясь на корточки, чтобы пролезть-проползти под тугими хлёсткими ветками, собирали грибы: было много странно расползшихся, распластавшихся по сухой песочно-серой земле охристо-зеленоватых, присыпанных иголками моховиков; потом набрели на щедрую оранжевую поляну. – Лисички не бывают червивыми, – сказала Катя. Моховики быстро заполнили целлофановый пакет с башней Гедиминаса, лисички же собирали в соломенную Катину шляпу. В сказочно возникшем березняке аукались и звенели детские голоса: боровикас, боровикас… Но им тогда боровики почему-то не попадались; вдали, за стройными крапчатыми стволами, желтел крутой откос дюны. И опять их накрыла густая тёмная хвойная сень, разрываемая лишь редкими жёлто-изумрудными вспышками солнца на радостных, узорчато отгороженных от леса папоротниками урожайных земляничных полянах; да ещё – черничники, какие черничники… У Игоря уже был сине-фиолетовый рот. И вновь – непроходимая чаща, стволы, стволы со слоистой коричневато-рыжей корой. И опушка с семейством нарядных мухоморов и белёсыми засохшими поганками в клубах сиреневато-розового вереска, и упруго-мягкий, как толстый ковровый плюш, тускло-зелёный пористый мох под подошвами, серебристо-серенькие лишайники там и сям, и вновь уже покачивались страшноватые космы, удлинённые неровные прозрачно-седоватые бороды – демаскируя леших, свисали из густых переплетений ветвей. Закричала надсадно какая-то птица. Под ногой треснула-стрельнула сухая ветка. И щёлкнул фотозатвор: Катя, держа травинку в зубах, осталась навсегда в пятнистой тени, под тяжёлой еловой веткой. – Только шума водопада нам не хватает, – сказала неожиданно Катя, отбрасывая травинку, смахивая с лица паутину и выходя из темени чащи, из-под лап чёрной ели, увешанных удлинёнными шишками, на жёлто-зелёный солнечный край поляны; папоротники – выше колен… – Какого ещё водопада? – Забыл? Вчера в читальне я спрашивала тебя про шум водопада… Он ведь не случайно шумел. Да, вчера на веранде читальни, приютившейся в бывшем дачном домике Томаса Манна, обсуждали довольно-таки загадочную по символическому посылу своему сцену из «Волшебной горы». – Почему этот престранный мингер Пеперкорн накануне самоубийства повёз своих неизлечимых гостей-туберкулёзников в тёмный лес, к водопаду? И почему так подробно описана прощальная трапеза в лесной глуши, на мрачной природе, помнишь – малаец-камердинер с раскладными полотняными креслицами, корзиной провизии; кофе в термосах, вино, печенье на тарелках… И чем-то поражённые гости, какая-то особенно сосредоточенная, подавленная величием момента мадам Шоша… И я была подавлена величием момента, не понимая, в чём же величие состоит, было даже страшно читать, будто страшное предчувствие меня посещало. |