Онлайн книга «Германтов и унижение Палладио»
|
– Почему нет? – Да ещё эстетика дематериализации, блики, заместившие сущности… Это следы опустошения? Символы нынешней жизни, превращаемой в фикцию? – Горячо! – И – вопреки фикциям – вполне натуральная тягостность той самой коллективной клаустрофобии? – Горячо, горячо! Я почувствовал себя таким умным… Аплодисменты. – Весь век, мы, возводящие в идеал прозрачность, иллюзорно защищённые лишь стеклом, кидались камнями? – Ну да, мы с вами посудачили уже о тотальной хрупкости и уязвимости… Разве не кидались? И сейчас кидаемся… И стеклянные колоссы наших мечтаний рушатся… – Башни-близнецы? – Ну… Тут не до поэтичности, это буквальное направленное сокрушение-обрушение с тысячами погибших… – Но как удалось вам, не потеряв главного, соединить в «Стеклянном веке» столько разных, казалось бы, несовместимых, если не сказать враждебных, идей? – Начинал я с кое-каких преобразований в лингвистике, доведённых до синтаксиса, разделительный союз «или» я старался заменять, где можно и нельзя, соединительным союзом «и». Аплодисменты. – Мелкая синтаксическая особенность – ещё не содержательный принцип. – Мелкая? Как сказать… Между прочим, бинарная логика, как логика противопоставлений, все её «да» и «нет», пресловутое её «или»-«или», сталкивая по заветам Гегеля тезисы с антитезисами, завела наше мышление в тупик своими обманными инструментами постижимости. Недаром принцип «или – или», на котором работают традиционные, – ткнул пальцем в свой ноутбук, – ЭВМ, светлые прикладные умы обещают заменить в обозримом будущем, дабы в микродоли мгновений интегрировать противоположности, на «и – и» квантового компьютера. Тут, там – бульканье воды; разносили прохладительные напитки. – Ваша книга не по вкусу газетным рецензентам, тем, во всяком случае, чьи колонки я успел прочесть: «Лица художников и зодчих нежданно накрывают тени веков, города, памятники, картины наслаиваются, мысли о городах, памятниках, картинах не развёртываются, рождаясь одна из другой, а, как кажется, бесцельно петляют и скачут», – цитирую по свежей интернет-версии «Фигаро» – Ко всему вас обвиняют в «усложнённости и чрезмерной густоте материала, в увлечении – в ущерб смыслу – длинными запутанными фразами, орнаментальностью письма». Порекомендуйте, что предпринять тем, кого интересует конкретный предмет искусства, сам предмет-произведение, а не нагромождение трактовок, вычурно изложенных вами… – Что предпринять или чем заняться, если серьёзная книга не по зубам? Жевать попкорн. Смех, аплодисменты, глухое раздражение шиканье… Откуда в нём эта небрежная снисходительность? Ох и многое же себе позволял в гостях, мгновенно переходя с низкого слога на высокий и обратно, этот русский франкофил, витиевато режущий свою правду-матку, свободно и всегда к месту цитирующий Монтеня или Паскаля. – Но ведь всё популярнее точка зрения, что книга ли, спектакль, кинофильм должны развлекать и отвлекать от тягостных повседневных проблем, разве не так? – Не забыли, кто впервые заявил эту точку зрения? – Кто же? – Доктор Геббельс. Неуверенные аплодисменты. – Вас оскорбляет и пугает тупая, алчная до развлечений публика? – Меня?! – как хотелось ему бросить им в лица что-то резкое, даже обидное, но он смог остаться всё-таки в границах приличий. – Меня-я-я? – повторил, растягивая, вопрос. – Берите выше: эта массовая, сытая, алчущая лишь бездумных развлечений и удовольствий публика – враг искусства; серьёзное искусство как рыночный товар уже давно неконкурентоспособно. – А обвинение в маниакально-депрессивном психозе в той же «Фигаро», – голос из задних рядов, – вас тоже не оскорбляет? – Ничуть, «Фигаро» меня скорее похвалила: маниакально-депрессивный психоз – аналог-архетип творческого возбуждения, которое то и дело обесточивается сомнениями, разве не так? – Нет, правда, почему вы так заумно разбираете и трактуете широко известные артефакты? Чтобы всех нас запутать? – Широко известные? – вздохнул. – Всё просто: предметы-артефакты – соборы, полотна – вне индивидуальных трактовок, в том числе и вне моих заумных трактовок, теряют свою подлинность и, значит, вообще не существуют. – Но помимо вашего субъективного мышления как-никак есть ещё и объективная реальность… – Объективное, субъективное… – Не надоело? – Вы и тут против разделения? – Мышление-сознание и бытие – это вообще-то одно и то же. – Как? – Так! Попробуйте доказать обратное. – Но как же факты… – Напомню Ницше: фактов не существует, есть только интерпретации. – И что же, вы считаете, что подлинность ускользает? – Я? Благодарю… Но не преувеличивайте мою роль в истории мысли: так ваш соотечественник Лиотар считает. – И реальность отменяется? Не об этой ли отмене и незаметных следствиях её, отмены реальности, ваш «Портрет без лица»? – Какой смысл вы вкладываете в изношенное, протёртое до дыр слово? Реальностей много, в каждой голове – реальность своя. Если же к тому, что вы соизволите посчитать реальностью, прикоснётся искусство, она, ваша реальность, и вовсе перестанет существовать, но зато она переродится в произведение, где обживётся совсем уже новая, совсем другая реальность… Всё, включая индивидуальные реальности нас самих, нас как «целей в себе», – трактовки, интерпретации! – Поясните… – На пальцах, но при этом – строго научно? Смех. – Если верить последним идеям физики, пусть и ничего в ней не понимая, мы проживаем в огромной – вселенских масштабов – голограмме; её-то, безличную, непостижимую, и подменяем мы образом мироздания, который худо-бедно складывается в коллективном сознании из множественности индивидуальных образов. – Колумнист журнала «Пуэн» признаётся, что иные из ваших пассажей его повергают в ступор. – Многоуважаемому слабонервному колумнисту – отдельное сочувствие. – Такое впечатление, что вы бравируете ненормальностью. – Вспомните о не самом глупом своём соотечественнике Фуко: «Нет ненормального и нормального, есть только многообразие». – Визита полиции не опасаетесь? Себастьян Труше из «Экспресса» называет вас «медвежатником от искусства» – взломщиком закрытых художественных систем. – Спасибо Себастьяну Труше за комплимент. – Но профессор, не чересчур ли претенциозно – зыбкие свои ощущения возводить в закон? – Помилуйте, я всего лишь следую за художником, который именно так – от смутного ощущения к внутреннему закону – строит своё искусство, – поморщился: за массивными пилонами, в баре, загремели кофейными чашками. |