Книга Последний часовой, страница 18 – Ольга Игоревна Елисеева

Все засмеялись видимой несообразности. Светоч просвещения – защитник варварства.

– А как же права, свободы? – поддразнила гостя Шарлотта Карловна.

– Я люблю только ту свободу, которой ни один тиран не может меня лишить. Дать России конституцию в модном смысле есть нарядить вельможу в гаерское платье. Россия не Англия, даже не Царство Польское. Она имеет свою государственную судьбу, великую, удивительную, и скорее может упасть, нежели еще более возвеличиться. Но заблуждения и преступления этих молодых людей с площади суть заблуждения и преступления нашего века!

– Вы предлагаете мне судить век?

Все вздрогнули. В дверях стоял молодой император. Хмурый, с помятым усталым лицом. Его не ждали, хотя приход Никса к матери вовсе не исключался. Кажется, он рассчитывал наскоро перекусить и был удивлен собранием.

– Вы проповедуете, будто мой несчастный брат ничего не делал?

Повисла пауза. Как всегда воспитаннейший и кротчайший историограф говорил неудобные вещи. Однако его за тем и звали.

– Я уповал, что государь займется основанием лучшей администрации, – с поклоном отвечал Карамзин. – Но старался ничего не ждать, не умиляться, не предугадывать. И это среди времени, беременного будущим. Первые годы по смерти тирана бывают счастливейшими для народов, ибо конец страданий есть живейшее из человеческих удовольствий. Но царствование жестокое часто готовит царствование слабое.

– Пощадите сердце матери! – взмолилась Мария Федоровна. – Вы говорите о моем муже и моем сыне!

– Мадам, я обращаюсь не только к матери покойного государя, но и к матери государя нынешнего, – с достоинством молвил Карамзин.

– Не лучше ли обратиться к нему самому? – Никс, хмурясь, сел за стол.

– Ваше величество, я не боюсь встретиться с Александром на том свете. Все, что говорю здесь, говорил и ему. Мы оба не ужасались смерти, веря Богу и добродетели. Да будет ваше царствование только продолжением царствования кроткого предшественника. Да исполнится все, чего он желал, но не успел совершить для отечества.

Молодой император жестом остановил собеседника.

– Брату неприлично хвалить брата. И в теперешних обстоятельствах решительно не нужно излишних обязательств. Один Бог знает, что будет далее.

Николай Михайлович поклонился и замолчал. Действительно, только Бог ведает, каким станет нынешнее царствование. Новый государь не может ценить его чувств, как ценил прежний. Вон, эта тень у окна сразу оживилась и зашевелилась. Точно само присутствие хозяина привело ее в движение. Что за люди будут ему нужны? Уж явно не собеседники.

Разговор и правда прервался. Между тем Николай как ни в чем не бывало уминал эклеры, даже не положив салфетку на колени и, заметив Бенкендорфа, сделал ему знак приблизиться к столу.

– Вам известно, Николай Михайлович, что многие злодеи называют вашу «Историю» источником своих вредных мыслей?

Карамзин не побледнел.

– Вероятно, они разумеют девятый том и Иоанна Грозного?

– Нда, – протянул император и вдруг, откинувшись назад на стуле, процитировал: – «Приступаю к описанию ужасной перемены в душе царя и в судьбе царства». Ужасная перемена ждет нас всех, не правда ли? Рылеев попросил сразу одиннадцать книг. Михаил Бестужев – последний том.

– Прежде многие из членов тайных обществ удостаивали меня своей ненависти, а я, кажется, не враг ни отечеству, ни человечеству, – бросил историограф. – Страсти дикие свирепствуют и в образованные века, чему подтверждением Французская революция. Страх велит уму безмолвствовать или рабским голосом оправдывать жестокость.

– «Зрелище удивительное, навеки достопамятное, – снова процитировал Николай. – Не изменились россияне, но царь изменил им!»

– Вы, кажется, недавно меня перечитывали? – скривился историограф. Ему никак не удавалось выбрать верный тон в разговоре с новым императором.

– Читал, – отрезал Николай. – Мой брат Михаил говорит: вы помогли русским догадаться, что между нашими царями были ироды. Формально он прав. Подследственный Штейнгель показал, что вы резкими чертами изобразили все ужасы самовластия и великого царя назвали тираном. Кстати, – император повернулся к Бенкендорфу, – это тот Штейнгель, у которого восемь человек детей, кормить их нечем, жена только что обратилась за пособием. А ее благоверный… – Никс проглотил ругательство, – книжки про Грозного читал и в заговорах участвовал.

– История злопамятнее народа. – Карамзин опустил последнюю будничную подробность и ответил на начало речи.

– А Бестужев говорит, – продолжал Николай, – что испытывал от чтения новгородских убийств лихорадочное любопытство и удовольствие ближе взглянуть в глаза смерти. Кажется, эти люди ожидают, что их станут кидать в Волхов и рассекать на части.

Историограф снова замолчал. У него наготове было множество фраз, способных опровергнуть мнение царя, будто он, Карамзин, чуть ли не заговорщик. Например: «Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция – отверстый гроб для добродетели». Но все это как-то не шло к случаю и совершенно не вязалось с манерами нового монарха.

– «Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан. И в самом несовершенном надо удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку».

Ба, да он читал и «Письма русского путешественника»!

– Я передать вам не могу, Николай Михайлович, какая у нас «чудесная гармония», а также благоустройство с порядком пополам. – Император залпом осушил чашку чая. Мама говорила, что вы хотели меня о чем-то просить?

Историограф нахмурился. Да, жена настаивала, что надо ехать в Италию лечиться. Сам он вовсе не охотник трястись в карете или умирать от качки на корабле. Но здесь, в Петербурге, такое скупое солнце.

– Я полагал подать прошение официальным путем, – сказал Николай Михайлович.

– Успеется. Теперь скажите суть дела.

– Николя, – начала Мария Федоровна, – я чувствую себя невольной виновницей болезни Николая Михайловича. В роковой день я, мучаясь неизвестностью, посылала его в мундирном платье, в шелковых чулках, в башмаках на площадь узнать, что происходит…

– Совершенно напрасно, мадам, – оборвал ее сын. – Я беспрестанно отправлял к вам адъютантов с известиями.

– Тем не менее Николай Михайлович болен, – очень твердо надавила императрица-мать. – Медики советуют сим же летом удалиться в лучший климат. Третьего года он чуть не умер от грудной болезни, в прошлом изнемогал и худел. Но брат ваш удерживал его при себе. Двадцать три года по воле нашего Ангела Николай Михайлович писал «Историю» и назывался государственным историографом, но не получал жалования, кроме двух тысяч пенсии как почетный член Московского университета. Он живет плодами своих трудов, сам ходит в лавку за чаем и сахаром. А теперь с многочисленным семейством и недостаточными средствами не решается пуститься в путь.