Книга Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера, страница 89 – Питер Акройд

Аббат был святой человек. Монахи – тоже (во всяком случае, им пристала святость). И вот достопочтенный отец принялся расспрашивать мальчика.

«Милое дитя, – обратился он к убитому, – умоляю тебя, заклинаю тебя именем пресвятой Троицы: скажи, отчего ты поешь? Как ты можешь петь, если у тебя перерезано горло от уха до уха?»

«Мое горло перерезано до самых шейных позвонков, – подтвердил мальчик. – Если бы природа одержала верх, я бы давно умер. Но Иисус Христос решил явить всему миру Свое могущество. Он свершил это чудо в честь Своей благословенной Матери, пресвятой Девы Марии. Поэтому я и продолжаю петь Alma Redemptoris.

Я всегда любил Богородицу превыше всех. Ведь она, даже в моем слабом разумении, – источник всякой милости и благодати. Она явилась передо мной в миг моей смерти и попросила меня спеть гимн, сложенный в ее честь. Вы все слышали этот гимн. А когда я закончил петь, она положила мне на язык какое-то маленькое зернышко.

Вот почему я снова и снова пою гимн во славу Девы Марии. Пока у меня изо рта не вынут это зернышко, я не перестану петь. Она мне все рассказала. „Дитя мое, – сказала мне Дева, – я приду за тобой. Когда зернышко вынут у тебя изо рта, не пугайся. Я не оставлю тебя“».

Благочестивый аббат наклонился к мальчику и взял зернышко с его языка. Тогда ребенок мирно скончался. Аббат был так потрясен свершившимся чудом, что соленые слезы покатились по его щекам. Он упал навзничь на землю и лежал не шевелясь. Тогда и монахи упали на колени и принялись плакать и призывать всеблагую Деву Марию. А потом они поднялись и благоговейно сняли тело ребенка с носилок; они положили его в мраморную гробницу в часовне Пресвятой Девы. Там он лежит и по сей день, благодарение Богу.

О маленький Гуго из Линкольна! [18] Тебя тоже коварно убили евреи. Это случилось недавно – твоя смерть еще свежа в нашей памяти. Помолись же за нас, грешников, в миг нашей кончины. Да смилуется Господь над нашими душами. Молись за нас, Матерь Божья, и да сойдет на нас твоя благодать. Аминь.

Здесь заканчивается рассказ Аббатисы

Вот веселые слова Трактирщика к Чосеру

Дослушав рассказ Аббатисы до конца, все сохраняли серьезный и задумчивый вид. Но потом Трактирщик решил всех взбодрить, отпустив шутку в мой адрес. Он поглядел на меня и подмигнул остальным.

– Эй, да что вы за человек? – спросил он. – Вид у вас такой, словно вы кролика поймать пытаетесь. Вечно в землю смотрите. Подъезжайте ближе ко мне. Вот так. Поднимите глаза. Улыбнитесь. Ну вот, паломники, не так уж он дурен собой. Видите, какая у него талия? Вроде моей. Он тоже крепыш. Думаю, молодые бабенки не прочь были бы с ним пообниматься, хоть он и толстяк. Но он всегда такой рассеянный! Будто мыслями за сотни миль от нас. Ну же, мил человек, расскажите нам что-нибудь смешное. Другие уже рассказали. Теперь ваш черед.

– Хозяин, – ответил я ему, – не сочтите за обиду. Но я не знаю никаких историй. Я не умею их рассказывать. Все, что я помню, – это один старый стишок, который я затвердил еще в детстве.

– Тоже сгодится, – ответил Гарри Бейли. – Судя по выражению вашего лица, это что-то забавное.

Здесь начинается Чосеров рассказ о Топасе

Прошу, послушайте меня —

И расскажу вам, не тая,

Забавную историю.

На радость ли, на горе ли —

На свете рыцарь жил да был,

Турниры, подвиги любил.

Как звать того, о ком рассказ?

Звать – сэр Топас.

Он в дальнем жил краю, в глуши,

Где моряков нет ни души:

Жил в Гамельне он с давних пор

(В том месте делают фарфор).

Был рыцарь сыном богатея —

Тот краем правил, всем владея.

Как звать отца его?

Не ведаю того.

Был сэр Топас силен и смел,

Черноволос, а лик имел

С губами как гвоздика.

Пунцов был цвет и лика —

Я бы назвал напрасно

Его, как роза, красным:

Был красен его нос —

Огромный, как утес.

Горчицы цвета желтый волос

Он отрастил по самый пояс.

Носил он туфли из Вандома,

Одежду в Риме шил – не дома.

Ел уйму денег гардероб

(Отец Топаса хмурил лоб).

Да сколько ж стоил он?

Уж верно, миллион!

Охотиться имел обычай

На кроликов; за прочей дичью

Брал на охоту соколов.

Мог побороть он и волов

Свирепых и упрямых.

Врагов бить ярых самых

Не труд ему – забава!

Силач он был – не баба.

Нашлось бы много юных дев,

Кто, нежно рыцаря раздев,

Его б ласкал в кровати

(Хоть полагалось спать им).

Но тот на дев и не глядел —

Как лилия, душой он бел,

Хотел того иль нет.

И вот однажды сэр Топас,

Чуть показался солнца глаз,

Вскочил в седло и поскакал:

Он новых подвигов искал.

Он жаждал битв, он жаждал сеч —

С собою взял копье и меч.

Забрался он во тьму лесов,

Где воют волки, стаи псов.

Он гнался сам за дичью,

По старому обычаю.

Но время шло, и как-то раз

Наш благородный сэр Топас

Едва не проклял все на свете.

А всюду рыцаря вокруг

Цветущий стлался свежий луг.

Каких цветов там только нет:

И розы, и мускатный цвет,

Чабрец и медуница,

Лабазник и блошица.

Для пива всё сгодится,

Коль пиво – не водица.

Вокруг так сладко пели птицы,

И среди соловьев – клушица.

А может, зяблик в вышине

То пел? Иль голубь на гумне?

Там ласточка взмывала в рай,

Сидел на ветке попугай.

Веселый птичий гомон!

Под эти птичьи звуки пения

Топас познал любви томление.

По тёрну он помчал коня,

Колючки и кусты кляня.

И вскоре жеребец был в мыле,

Хоть не резвился на кобыле.