Онлайн книга «Три женщины одного мужчины»
|
– Когда ты ему скажешь? – Голос Вильского звучал спокойно и заинтересованно. – Кому? – попыталась выдавить из себя Люба, но не смогла. Точнее, смогла, но так, что ничего невозможно было разобрать. – Любка, – свесился с кровати Евгений Николаевич. – Ты что там? Уснула? Любовь Ивановна стояла на коленях, прижав к себе ворох одежды и опустив голову. – Какая-то ты странная, Люба. Ни на один мой вопрос не отвечаешь с первого раза. – Вильский протянул любовнице руку, но, вместо того чтобы сделать встречное движение, она вцепилась в одежду еще сильнее. – Любка! – не выдержал он и сполз на пол. – Иди сюда. Люба не говорила ни слова и смотрела на Вильского, точно жертва на палача. – Люба! – напугался Евгений Николаевич. – Что с тобой? – Я не буду, – трясущимися губами произнесла она. – Я не буду… не буду… Наконец до Вильского начало доходить, что у нее самая настоящая истерика, но только в отличие от истерики, например, Желтой не сопровождающаяся криками и резкими движениями. Внешне Люба напоминала застывшее изваяние, дрожь которого можно объяснить каким-то подземными толчками. – Черт возьми! – закричал на нее Евгений Николаевич. – Что случилось?! Что ты молчишь?! Можешь ты хоть что-нибудь сказать?! – Могу, – неожиданно внятно произнесла Люба и, выпустив одежду из рук, подползла к Вильскому: – Женя… – Голос ее подрагивал. – Женечка, – погладила она его по лицу. – Я же без тебя жить не смогу. Не хочу. Не буду. Не буду. Не буду, – повторяла Люба и смотрела так, словно пыталась запомнить, как он выглядит. Она не плакала. Просто стояла перед ним на коленях, не решаясь обнять, просто касаясь то лица, то руки. – У меня до тебя жизни не было. – Что ты говоришь? – Евгений Николаевич притянул Любу к себе. – Ну что ты говоришь, Любка. Не надо ничего говорить… – Подожди, – отстранилась от него Любовь Ивановна. – Подожди, я договорю. У меня до тебя жизни не было. Собачонка. Для мужа – собачонка, для дочери – собачонка. Хочу – отпихну, хочу – поглажу. Бога молила, чтоб немного счастья. Чуть-чуть, чтоб попробовать, чтоб знать, как бывает. Дал… – Ну, вот видишь, – пытался успокоить ее Вильский. – Дал… – Дал, – согласилась Люба. – Дал. Показал, как любить можно, как… – Голос ее снова задрожал, но она справилась и договорила: – Бог дал, Бог взял. Все правильно, у тебя семья, дочери, жена. У меня… Евгений Николаевич смотрел на нее, не отрываясь. – У меня, – выговорила она. – Ничего. Только ты. Ты – первый, кого я не боюсь. Я только за тебя боюсь. Сама виновата. Не надо было. В чужую семью лезть… – А ты в чужую семью и не лезла, – буркнул Вильский. – Это я сам. – Да было бы куда лезть, – усмехнулась Люба. – Это у тебя семья, а у меня что? – Перестань, – попросил Евгений Николаевич. – Ничего уже не изменишь. – Не изменишь, – эхом отозвалась Люба. – Значит, будем жить так… – Вильский не успел договорить, потому что она его перебила: – Как жили?! – скорчилась, словно от удара, Любовь Ивановна. – Как жили, я жить не буду. Я вообще лучше жить не буду. – Ну, я-то точно не буду, – печально выговорил Евгений Николаевич. – Просто не смогу, во вранье этом. Да и перед Желтой не в жилу: она ничего плохого мне не сделала, чтобы я с ней так поступал. Не по-человечески это, спать с женой, а думать о любовнице. Понимаешь? Люба не понимала ровным счетом ничего, потому что слова Вильского не соответствовали тому смыслу, который она в них вложила. Они были о другом. О том, о чем Любовь Ивановна мечтала, но даже не допускала возможности, что мечта сбудется. В ее жизни, она была уверена на сто процентов, такого просто не может произойти. Доказательством тому выступал весь ее жизненный опыт, начиная с бегства из дома, которое обернулось годами мук и стыда. – Любка, – Евгений Николаевич поцеловал ее в лоб, – выходи-ка за меня замуж. Все равно прежней жизни не будет, давай новую строить. «А как же?» – хотела спросить Вильского Люба, но вместо этого поцеловала ему руку. – Ну что ты? – смутился Евгений Николаевич. – Это я тебе должен руки целовать… – Я, – выдохнула Люба и закрыла глаза. Вот с этим-то ощущением зажмуренных от счастья глаз Любовь Ивановна Краско прожила с Вильским почти двадцать лет, периодически получая обвинения в свой адрес, что разрушила свою семью, чужую семью. – Да открой ты свои глаза! – кричала на мать Юлька. – Что с ним будет? – имела она в виду отца. – Тебе сколько лет, чтобы личную жизнь устраивать? С ума сошла! – Не кричи, – закрывалась от нее броней внешнего равнодушия Люба и с омерзением смотрела на пьяного Краско, смущавшего дочь рассказами о супружеской неверности. – А чего ты боишься? – наскакивала Юлька и сжимала кулаки. – Хочешь ударить? – спокойно интересовалась Люба, и та останавливалась. – Ну, объясни, – требовала дочь. – Чем он лучше, этот твой рыжий? – Всем. – Люба была немногословна. – Понятно, – язвительно улыбалась Юлька. – Ничего тебе не понятно, – устало отвечала Люба и складывала вещи в коробки. – Да-а-а, – снова взбрыкивала дочь и переходила на крик: – Мне не понятно. Мне не понятно ничего. Ладно бы ты что-то от него получила: квартиру, деньги. Ты же снова будешь жить в общаге. Как и с ним, – кивала она на отца. – Ну и что? – не отрываясь от дел, переспрашивала Люба. – Ну и то… – шипела Юлька. – Хочешь, я скажу, что на самом деле произошло? Почему ты вляпалась во все это? Хочешь? – Хочу. – Мужика тебе захотелось, вот и все. Так ведь? – Нет, не так, – вспыхивала Люба, обескураженная бестактностью дочери. – Не так. – А что-о-о? – Я устала жить в страхе, устала всего бояться, устала быть несчастной… – А теперь тебе не страшно и ты счастлива? – было видно, что Юлька категорически не хотела слышать утвердительного ответа на свой вопрос. – А теперь не страшно, и я счастлива. – Рада за тебя, – изменилась она в лице, не сумев справиться с завистью. – Но сразу тебя предупреждаю: если с ним (показала она глазами на храпящего Краско) что-нибудь случится, я буду считать себя сиротой. – Ничего с ним не случится, – легкомысленно заверила ее Люба и оказалась неправа. Как только она перебралась вместе с Вильским в соседнее общежитие, спасибо начальнику – поспособствовал, Иван Иванович Краско, впав в недельную трезвость, наконец-то осознал, что произошло, и шагнул с крыши. – Слабак, – вынес вердикт Евгений Николаевич и запретил Любе идти на похороны. |