Онлайн книга «Россия, кровью умытая»
|
– Курвы, – бухнул простуженный голос из-за печки, – кишки из них на скалку выматывать будем… – Кто там ворчит? – спросил Русаков. – Тама?.. Кхе, так это ж, должно, сын мой Митька, в дезертирах который, больше там и быть некому… Митька!.. Сы-ын!.. Из-за печки вышел босой, заспанный Митька и, запустив левую руку в ширинку, – не одна его тревожила! – правой отдал честь. Так и так, давно он, Митька, дорывался в Красной Армии послужить, да все случая подходящего не подвертывалось: то хлеб молотили, то свадьба, то в банду его насильно мобилизовали… Теперь решил объявиться, никак в дезертирах невозможно – хозяйству расстройка, тятяше беспокойство, и Акимка поедом ест. Отец затрясся в кащеевом кашле: – Пропадай он к лешему совсем с каурым меринком… Амбар пусть мне вернет, амбар… Засунув руки в карман френча, Русаков пробежал по избе и круто остановился перед Митькой: – Сволочь! – и кулаком сразу сшиб весь сон с его рожи. – Знаешь, чего с вашим братом, дезертиром, делаем?.. А?.. То-то… Тебе, как старому солдату, прощаю… Но ровно через трое суток пулемет и винтовки должны быть здесь! Понял? – Так точно, понял. – Всю твою родню оставляю заложниками. В случае чего – щелк, щелк, и дымок в облака. Понял? – Так… – Кругом арш! Митька по-солдатски повернулся через левое плечо, дошел до двери и, заплакав, стал: – Дозвольте, товарищ, хоть квасу напиться… Да обуться бы, что ли… С перепугу глаза у Митьки ровно на лубке выбиты. Ночь по селу – нигде ни гугу, не журкнет, не брякнет. Лишь где-где спросонок собака тявкнет, вздохнет корова. Уткнувшись носами в закорклые сугробы, черной дремой дремали дремучие избы. В темной горнице на широкой лавке сидел одетый и в рукавицах Семен Кольцов. По полу были раскиданы овчины, по овчинам в жарком сне разметались ребятишки. Молодуха храпела свирепо и жирно. Семен поглядывал в обметанное ледяной икрой окошко, вздыхал – был он скован бедами, ровно собака репьями. Уши на малахае и те дыбом стояли. Беспокоил храп снохи. Время какое, может, по миру пустят, а она, корова, дрыхнет, и горюшка ей мало. Сунул кулаком под мягкое, обвислое вымя: – Черт неладный, вставай. Молодуха как с печки упала: – Батюшки… Пресвятая богородица… Сон-то на меня какой… – Понесла без весла… Замолола, дура-надолба… Давай ключ от чулана! Живо! Шагая через детишек, шлепая босами, тыкаясь сослепу, шарила по стенам: – И куда его нечистая сила занесла? – Сползала с бела плеча рубаха, волосы путали глаза. – Одевайся живей, поедешь. – Куда? – На кудыкину гору, закудыкала, черт неладный! (Не спрашивай «куда?», удачи не будет; спрашивай: «далеко ли?») Старик хлестнул дверью, загремел сенным болтом. Сноха, ровно котят, таскала из чулана на двор пятиришные мешки. Сам укладывал мешки в кованый возок, застилал соломой, рассказывал, куда везти: – Минуешь Дубовый ерик, и будет на дороге горелый осокорь, где Савку Микитина позапрошлый год грозой убило. Направо дорога, налево дорога, так ты ни по одной не езди, а снорови в развилку попасть, забирай огорком, Сакулиной гривой… Гляди, в дол не спускайся, жеребенка утопишь, мятика… Гривой упорешь сотельника два, тут тебе Лебяжье, Жукова пожня, тальник, гуга – само недоступно место. В ямину сперва соломы погуще натруси. Мешки ставь на попа, плотнее. Сверху лубьями, дерюжкой прикрой, снежком запуши. Пожню-то Жукова помнишь? Тут тебе лывина, буерак, гуга… – Помню, батюшка. – Место заприметь, холера. Лошадь не упусти. Ну, с богом… Вожжи-то держи, дурье гнездо! Мерзло взвизгнули полозья. Каурый меринок умчал с носом закутанную в тулуп молодайку. Старик, заперев ворота, отлил, поплевал на пальцы и недовольно крякнул: – Своему дерьму не хозяин… Свобода… Дожили. Не раздеваясь, прилег на постель и только было забылся, в окно тихо брякнули. Семен вскочил: в переплете рамы моталась папаха Антона Марычева. Семен узнал его, но все-таки спросил: – Кто там? – Сват, выдь-ка на минутку. – Пошто? – Дело есть. Вышел боковушкой. – Ты, Антон? – Я, сват. – Ты что? – Да ничего. Постояли. – В избу айда, покурим, – пригласил хозяин. – Некогда. – Какие тебя дела крутят? Антон помялся и досказал: – Мужики у Максима Панкратова собрались, потайное собрание вроде, шут их дери. – Ну, так что? – Тебя, значит, зовут. – Меня? – Тебя. – Что за собрание? – А я не знаю. – Ну их в прорву… – А ты иди, сват, иди… – засуетился Антон. – Дело мирское, крепко сердятся которы, иди… Я еще Афанасьева да Поликарпа Лукича позову. – И он торопливо зашагал через улицу. Максима Панкратова изба полным-полна. В полушубках, в чапанах сидели по лавкам, по полу. Окна были наглухо занавешены, лампа привернута. Накурили, руки не пробьешь… Собрание еще не начиналось, поджидали кое-кого. Хозяйка качала зыбку; ребятенок, опурившись криком, затихал. Петр Часовня стоял на полу на коленках и вполголоса рассказывал: – …два звонка. Я мешок за ухо да в вагон – нельзя, делегатский; в другую дверь – штабной; я дальше – «Куда прешь, вагон особенного назначения». Три звонка, мое дело хило. Ладно, думаю, смерть так смерть. Лезу на буфер, сел, ножки свеся. Откуда ни возьмись анчутка, цоп меня за лапоть: «Слазь». Я упираюсь: «Войди, товарищ, в положение, трое суток пресмыкаюсь на вокзале, обовшивел весь; не жулик, не спекулянт, а есть я ходок по деревенскому мытарству». Четвертную сулил, то, се, знать ничего не хочет: «Слазь без литеры, и вся недолга́». Стащил меня да еще в загривок сунул. Оно, понятно, не больно, а обидно. Нам зуботычины от урядников терпеть надоело. «Ладно, говорю, машина твоя, земля моя. Езди и езди, а на землю не слазь – моя земля. А как слезешь, тут тебе и башку отшибу на разно». Свистнул он, поехал, а я утерся, да и пошел пешечком полтораста верст. «Ладно, кричу, машина твоя…» Мужики, поблескивая глубокими и темными, как соминые омуты, глазами, слушали молча. На печке бабушка Анна трепала лохмотки молитв, баюкала блажного внучка и подорожником обклеивала его сочащиеся гноем болячки: – Не стони, Ванюшка, не стони… Грех, Ванюшка, стонать… Не тешь дьявола, касатик, не стони… За муки мученские подарит тебе боженька ризу золотую, в пресветлый рай тебя посадит, не стони, голубь сизый… |