Онлайн книга «Россия, кровью умытая»
|
С Дону банда шла в восьми сотнях. Лелеял Иван горделивые помыслы, как явится он в свою станицу ватажком, как старики во главе с отцом выйдут встречать его с хлебом-солью, как они будут упрашивать его принять в подарок чистокровного степного коня, как… Помахивал от нетерпенья плетью, остро вглядывался в лица высыпавших ко дворам станичников и досадовал, что никто будто и не узнает его. В обозе хранилось немало отвоеванных знамен всевозможных цветов и отцветков. В станицу отряд входил под черным знаменем, на котором светлыми шелками были вытканы скрещенные кости, череп, восходящее – похожее на петушиный гребешок – солнце и большими глазастыми буквами грозные слова:... СПАСЕНЬЯ НЕТ КАПИТАЛ ДОЛЖЕН ПОГИБНУТЬ Весь отряд втянулся в улицу. Атаман привстал на стременах, обернулся и хрипким баском скомандовал: – Весело! Трубачи, откашливаясь, разбирали с возов нагретые солнцем трубы. Кларнетисты, багровея от натуги, начали пробовать инструменты: на их щеках заиграли ямочки, казалось – музыканты заулыбались. Оркестр хватил «Яблочко». Две тачанки были сцеплены бортами и поверх, для звона, застланы досками. На движущийся помост легко вспрыгнула походная жена атамана и лучшая в отряде плясунья Машка Белуга. Повертываясь во все стороны, она охорашивалась. Ее крыла шляпа с большое решето, писаный гайдамацкий кушак туго перехватывал талию, обтянутые драгунскими штанами стройные ноги дрыгали от нетерпенья, а высокая грудь была увешана содранными с чьих-то грудей орденами за верную службу, медалями за усердие и выслугу лет, Георгиевскими крестами всех степеней. Станичники, завидя атаманшу, по привычке к чинопочитанию подтягивались, а старый Редедя стал во фронт… – Весело! Машка кинула глазом туда-сюда, в ладоши хлопнула и пошла рвать: Иисус Христос Проигрался в штос И пошел до Махна Занимать барахла… Взвыли, закашляли, засморкались… А божая мать Пошла торговать… Машка как топнет-топнет и понесла: Буржавой ты, буржавой, Хабур чабур лимоны [1] , Кругом наше право И наши законы… Отряд застонал, закачался в гулком реве: Кыки, брыки всяко право, Гребем мы все законы… Кто засвистал, кто принялся стрелять во взбунтовавшихся собак, и медведь, не переносящий лая, заревел во всю пасть. Площадь не вмещала народа. Не потешили старики Ванькину гордыню, не вынесли хлеба-соли и своей покорности. Атаман поднял плеть. – Стой! Движение затормозилось. Брякнув прикладами о черствую землю, стала пехота. Всадники опустили поводья, поспрыгивали с коней и начали разминать занемевшие ноги. Оборвался строй ликующих звуков оркестра. Умолк скрип колес. Шалим, чуть коверкая слова, прокричал нараспев: – Квартирьеры, разводи людей по квартирам!.. Бабы, разбирай постели, готовься к бою!.. Фуражиры, ко мне! Над возами качали хохочущую Машку Белугу, вскидывая ее выше лошадиных голов. Матрос будил матроса: – Тимошкин, вставай… Тимошкин, в деревне мужики горят! Тимошкин не в силах был вырваться из объятий сна и только мычал. Ведро холодной воды ему на голову! Тимошкин, фыркая, поднял стриженую голову, воспаленные глаза его испуганно мигали: – Где мы?.. В Таганроге?.. Горим или тонем? – Хлюст малый, – заржали кругом, – с самого Дону не просыпался, всю неделю пьян был… Слезай, на Кубань приехали, сейчас с казаками драться будем. Перед зданием станичного правления атаман остановился в раздумье… Потом, переборов себя, ступил на скрипучее крыльцо и, окруженный свитой, ввалился в помещение. Члены ревкома – по углам. – Кто у вас тут старший клоун? – спросил Ванька, окидывая зорким глазом вставших комитетчиков. Григоров вышел из-за стола и протянул руку: – Здравствуйте… Я – председатель ревкома. – Откуда ты такой красивый взялся? – не подав руки и раздражаясь, вспыхнул атаман. То, что верховодит станицей не казак, а чужак, которого он и видел-то раньше лишь мельком, взбесило… Шалима разбирало нетерпенье, перемигнулся с фуражирами и ротными раздатчиками, выкрикнул ругательство и рассек плетью зеленое сукно на столе. Григоров откачнулся, поправил пенсне и насмешливо проговорил: – Молодцы вы, ребята, погляжу я на вас… – Помолчи, председатель, – угрюмо сказал атаман. – Не рад прибытию нашему? – Что вы, что вы! – опять усмехнулся Григоров. – Все мы рады до смерти. – Помолчи, председатель, да подумай лучше, как бы нас покормить, да и коней наших не заставляй дрожать от голода. – Кому подчинен отряд? – спросил Григоров. – Ну, мне. – А ты кому? – Черту. – За кого же вы воюете? – А ты что, начальник надо мной, меня допрашиваешь? – У-у, анна сыгы! – как укушенный завопил Шалим и взмахнул плетью. Атаман удержал его руку. У дверей загалдели: – Дай ему, Шалим, по бубнам. – Али на базар рядиться пришли? – Правильно, будя волынку тянуть, люди голодны, лошади не кормлены. – Карабчить его, и концы в воду. – Уйми своего молодца, – сказал Григоров, – прикажи убраться отсюда лишним, тогда будем говорить о деле. – Гонишь? – прищурился атаман, и ноздри его затрепетали. – Гнать не гоню, но разговаривать сразу со всеми не желаю. – Храбрый? Григоров промолчал. Не спуская с него глаз, атаман с нарочитой медлительностью вытянул из коробки маузер, спустил предохранитель и выстрелил через голову председателя в стенку. – Гад… Вбежал Максим. Григоров стоял прямо. Сразу осунувшееся лицо его было серо, глаза немы. – Вот стерва! – в восторге закричал Иван. – Не боится ни дождя, ни грому… Пойдешь ко мне в штаб писарем? Максим сразу сообразил, в чем дело, загородил собою Григорова и, стараясь придать голосу твердость, заговорил: – Стой, Иван Михайлович… Напрасно ты нашему председателю обиду чинишь… Он расейский и порядков наших не знает. – Чего же он порядков не знает? |