Онлайн книга «Россия, кровью умытая»
|
Ваньку мне стало жалко, себя жалко, жалко всю нашу сиротскую мужичью жизнь… Родился – виноват, живешь – всех боишься, умрешь – опять виноват… Стою, дрожу, от злости меня аж вывертывает всего, а он, малина-командир, ухватил нас с Остапом за воротники и над повозкой приподнял. – Вот, – кричит, – ваши депутаты… Головы им поотвертывать за подрыв дисциплины… Дурак дурака чище, а может быть, и немецкие шпионы. Качнулись посунулись задышали едуче… – Шпио-о-оны? – Во-о-о… – Ты, господин полковник, наших болячек не ковыряй… Плохие, да свои. – Хищный гад, ему бы старый режим. – Шпиёны, слышь? – Дай ему, Кужель, бам-барарам по-лягушиному, впереверт его по-мартышиному, три кишки, погано очко!.. Дай ему, в нем золотой дух Николая Второго!.. Задохнулось сердце во мне. С мясом содрал я с груди кресты свои, показал их полчанам и начальнику своему, навесившему на меня кресты мои: – Это что? Все кругом задрожало и застонало: – Дай ему! – Вдарь раза! Я: – Это что? Молчал Половцев. – Гляди хорошенько, командир ты наш, отец ты наш родной. Гляди, не мигай, а то я тебе эти полтинники вобью в зенки! – И на этих словах, не стерпя сердца, хлестнул я командира крестами по зубам. Половцев падая зацепился шпорой и опрокинул повозку, но упасть в тесноте ему не дали – подняли на кулаки и понесли… Наболело, накипело… – Дай хоть раз ударить! – всяк ревет. Где ж там на всех хватить. Раздергали мы командировы ребра, растоптали его кишки, а зверство наше только еще силу набирало, сердце в каждом ходило волной, и кулак просил удара… Пошли ловить начальника хозяйственной части Зудиловича, прозванного солдатами за свой малый рост Два Аршина с Шапкой. Видит он, деваться некуда, и сам, уперев руки в боки, выходит из своей канцелярии на страшный суд-расправу. Уробел злец, ростом будто еще меньше стал, и глаза его, зеленые воры, так по сторонам и бегали… С самой весны питался полк голой турецкой водой и прелой чечевицей. Раньше боялись кормить такой чечевицей лошадей, шерсть от нее вылазит, а теперь кормили людей. Навалимся на котелок артелью – не зевай, только ложки свищут да за ушами пищит. Мнешь-мнешь, мнешь-мнешь, ровно барабан раздуется брюхо, жрать все равно хочется, а жрать нечего. С тоски пойдет какой бедолага, на ходу распоясываясь, присядет в ямку под кустом и давай думать про политику: «Служил, мол, ты, дурак, серая порция, царям, служил королям, служишь маленьким королятам, а ни один черт не догадается досыта тебя накормить…» Кряхтит-кряхтит, так ничего и не выдумает. Воюй, верно, не горюй и жрать не спрашивай. Стали мы пытать своего начальника, куда деваются несчастные крохи солдатские, кто хлебушком солдатским харчится, кто махорку солдатскую скуривает, кто попивает солдатский чаек внакладку. – Я тут ни при чем, – как на шиле вертится Два Аршина с Шапкой, – доставка плохая, путь далекая. – Сказывай, щучий сын, кто кровушку нашу хлебает, кто печенкой нашей закусывает? – Опять же я не виноват, дивизионные воруют, а наряды посланы давно, не нынче завтра транспорт ждем. – Отчего каша гнилая? Отчего в каше солома рубленая, горький камыш и всякая ерунда? – Каша вполне хорошая. – Гнилая. – Хорошая. – Гнилая! – кричим. – Отличная каша, – твердит свое Зудилович. Тогда принесли и поставили перед ним кукурузной каши бачок на шестерых. Дали большую ложку. Один шутник догадался, подмешал в кашу масла ружейного. – Ешь. Глядим, что будет. – Ешь и пачкайся. Припал наш начальник над котелком на корточки и принялся за кашу. Все молчали над ним и каждую ложку в рот глазами провожали… Ел он, ел, икнул и заплакал: – Больше не могу, господа. Мы его за усы. – Кушай. – Кушай, кормилец, досыта… Мы ее три года едим, не нахвалимся. Распоясался он, давай опять есть. Фельдшер с писарем заспорили, лопнет Зудилович или нет. – Согласно медицины должен лопнуть, – говорил фельдшер Бухтеяров: не только в нашем полку, но и далеко кругом славился он растравкой ран, по которым ухари получали краткосрочные и долгосрочные отпуска на родину. – Нет, не лопнет, – успорял писарь Корольков и рассказал, как у них в штабе ординарец Севрюгин на спор зараз десять фунтов колбасы да каравай хлеба смял и не охнул, покатался по траве, и вся недолга. – Ну, это ты, друг, врешь. – Я?.. Вру?.. – Хотя бы и так, – говорит фельдшер, – то твой Севрюгин, а то образованный человек: в нем кишка тоньше, чуть ты ее понатужь, и готово. Поспорили они на полтинник. Давится Два Аршина с Шапкой, но жует, а у нас уже и сердце отошло, краснословим, ржем – зубов не покрываем: – Скусно, поди, в охотку-то. – С верхом черпай. – Рой до дна. – Отгребайся, дядя, ложкой-то, отгребайся, до берегу недалеко. – Ложка у него титова… Выел начальник кашу и ложку облизал. – Хороша? – спрашиваем. – Еще не подложить ли? – Не каша – разлука, – отвечает он, обливаясь слезами. – Помни нашу науку. – Каюсь, братцы. Приняли его под руки и, обсыпая неприятными словами, на гауптвахту повели. Заодно думали и каптера Дуню постращать, да не нашли, унюхал и скрылся. Расходимся по землянкам. – В частях кругом пошло блужденье, – говорит разведчик Василий Бровко, – пора войне поломаться. – Пора, пора… – Надысь, слышь, Самурский полк снялся с позиции и самовольно в тыл ушел. – Астраханцы тоже поговаривали… – К зиме, поди-ка, ни одной русской ноги тут не останется. – Народ у нас недружный, у каждого глотка-то, как рукав пожарный, крику много, а делов на копейку… Держись мы дружнее, давно бы дома с бабами спали. – Твоим бы, Кузя, задом из досок гвозди дергать… – Разбежимся все, кто же будет фронт держать? – спросил кадровый солдат Зарубалов. – Аллах с ним, с фронтом. – А Расея? |