Онлайн книга «Россия, кровью умытая»
|
Горячо говорил, курвин сын, а насосавшись чаю, шашку в серебре у терского казака слизнул и скрылся. – Расея без власти сирота. – Не горюй, землячок, были бы бока, а палка найдется… – Дивно. – Самое дивное еще впереди. – Где же та голова, что главнее всех голов? – Всякая голова сама себе главная. – А Учредительное собранье? – Крест на учредилку! – смеется из-под черной папахи сибирский стрелок. Выбирает он из обшлага бумагу и подает нам. – Теперь мы сами с усами, язви ее душу. Читай, землячки, читай вслух, я весь тут перед вами со всеми потрохами: Сибирского полка, Каторжного батальона, Обуховой команды… Бумагу – мандат – выдал ему ротный комитет, каковой ротный комитет в боевом порядке направо и налево предписывал: во-первых, революционного солдата Ивана Савостьянова с Турецкого фронта до места родины, Иркутской губернии, перевезти за счет республики самым экстренным поездом; во-вторых, на всех промежуточных станциях этапным комендантам предсказывалось снабжать означенного Ивана всеми видами приварочного и чайного довольствия; в-третьих, как он есть злой охотник, разрешалось ему провезти на родину пять пудов боевых патронов и винтовку; в-четвертых, в-пятых и в-десятых – кругом ему льготы, кругом выгоды! Мандат – во! – полдня читать надо. – Где взял? – стали мы его допытывать. – Где взял, там нет. – Все-таки? – Угадайте. Нам завидно, навалились на сибиряка целой оравой – и давай его тормошить: скажи да скажи. – За трешницу у ротного писаря купил. – Ну-у? – Святая икона, – сказал он и засмеялся… Да как, сукин сын, засмеялся… У нас ровно кошки вот тут заскребли. Выпадет же человеку счастье… Спрятал Иван Савостьянов мандат в рукав, мешок с патронами на плечи взвалил, гордо так посмотрел на нас и пошел на самый экстренный поезд. В городе Трапезунде встретил я казака Якова Блинова – станишник и кум, два раза родня. В бывалошное время дружбы горячей мы не важивали, был он природный казак и на меня, мужика, косился, а тут обрадовались друг другу крепко. – Здорово, Яков Федорович. – Здорово, служба. Обнялись, поцеловались. – Далече? – До дому. – Какими судьбами? – Клянусь богом, до дому, – говорит. – Приказ… – Я сам себе приказ. – Ври толще? – Верно говорю. – Как так? – Так. – Да как же оно так? – Этак, – смеется. Оружие фронтовое на нем, ковровые чувалы и домашнее – под серебром – чернью травленное седло на горбу. – Катанем, Максим, на родную Кубань, до скусных вареников, до зеленого степу, до удалых баб наших. Провались война, пропади пропадом, проклятая сатана, надоела. – Так-то ли, Яша, надоела, сердце кровью заплыло, а как поедешь? Не с печи на полати скакнуть. – Э-э, сядем да поедем… Все едут, все бегут… И наш четвертый пластунский батальон фронт бросил. Довалились мы сюда, водоход заарестовали, к вечеру погрузимся и – машинист, крути машину, станови на ход! Вижу, правильно – ветер по морю чубы закручивает, и водоход у пристани Якова ждет. Расступился в мыслях я – ехать или нет?.. Полчан маленько совестно – меня, как бытного, послали, а я убегу?.. И шпагат, признаться, жалко. – Нет, Яша, не рука. – Напрасно. – Мало ли чего… У нас в роду никто дезертиром не был. Дедушка Никита двадцать пять лет служил, да не бегал. – О том, кум, что было при царе Косаре, поминать нечего. А со мной не едешь зря, попомни мое слово, – зря. – Поклонись сторонушке родимой… Марфу мою повидай, сродников. Отвали им поклонов беремя. Пускай не убиваются, скоро вернусь. Порадуй мою: боев на фронте больше нет; кто остался жив, тот будет жить. А еще накажи Марфе строго-настрого, чтоб дом блюла и последнего коня не продавала. Вернусь ко дворам, пригодится конь. Яков меня и слушает и не слушает, ус крутит, усмехается: – Ставь бутылку, научу с фронтом распрощаться, а то еще долгонько будешь петь: «Чубарики-чубчики…» – Ты научишь в обруч прыгать… – Говорю не шутя. – Учи давай, за бутылкой я не постою, бутылку поставлю. – Подписывайтесь всем полком в большевики и езжайте с богом кто куда хочет. Слова станишника мне вроде в насмешку показались, спрашиваю: – Слыхал, про большевиков-то чего гуторят?.. Продали, слышь?.. – Брехня. – Ой ли? – Собака и на владыку лает. – Что ж они такие за большевики? – Партия – долой войну, мир без никаких контрибуций. Подходящая для нас партия. – Так ли, кум? – Свято дело сватово. – Ты и сам большевик? – Эге. – Значит, домой? – Прямой путь, легкий ветер. Заныло сердце во мне… Укатит, думаю, казак на родину, а мне опять сто верст с гаком по грязи ноги вихать, опять постылые окопы… Но тут вспомнил я роту свою и товарищей своих, с которыми не раз отбивался от самой смерти… С твердостью говорю: – Нет, Яша, не рука. К Рождеству ожидай и меня, режь кабана пожирнее, вари самогон попьянее, гостевать приду. – Долга песня. Ро́спили мы с ним в духане бутылку вина, пошли к морю. Казак рассказывал мне про свою службу: – Две зимы наш батальон под Эрзерумом черные тропы топтал… Две зимы казаченьки голодовали, холодовали, призывали бога и кляли его, вослед нам ложились могилы и кресты… Вспомнишь о доме: земли у тебя глазом не окинешь; скотины полон двор; птица не считана; жена, как солнышком умыта, под окошечком скучает, тягостные слезы льет… А ты – горе, кручина, чужая сторона – торчи в проклятой во Туречине, томись смертной истомой да свищи в кулак… Улыбнулась из-за гор свобода, все петли и узлы полопались, потянуло нас домой… Так потянуло, терпенья нет. Был у нас в батальоне один такой политический казачок – книгоед, вот он и говорит: «Так и так, братцы, пора и нам опамятоваться». Подумали мы думушку казачью, погадали про свою долю собачью и решили всем батальоном к большевикам перекачнуться. – Хваты-браты. – И я то же говорю. – Ну и ну да луку мешок. Порт кишел солдатами, солдат в порту как мошкары. |