Онлайн книга «Удавшийся рассказ о любви»
|
– Нет. Все сроки прошли. И ты это не хуже меня знаешь. Лапин промолчал… Зима, угрюмое и жалостное лицо Щемиловкина, ограбление магазина – снег тогда летел в пролом крыши и, запоминающе кружась, падал на пустой прилавок. – Почему ты с ним тянешь, Юра? – Я думаю, что он все-таки сознается, – осторожно сказал Лапин. – Он, Юрий Николаевич, всю войну солдатом прошагал. Он может и не сознаться… Зачем ты его мучишь? Улик достаточно, передавай дело в суд. Лапин сделал вид, что думает. – Что Щемиловкин – из глуповатых, а? Жалко его? – спросил прокурор (спросила хитрая лиса, вползая в душу). Лапин кивнул: – Жалко. – Я так и подумал, я смотрел дело… Но нельзя. Нельзя. И добавил (лисице было мало): – Но в чем хоть смысл?.. Он ведь не сознается. Он слишком тяжелодумен, Юра. Невпроворот тяжелодумен. Лапин (он разглядывал свои пальцы) сказал, что, во-первых, к маю Щемиловкин все же может сознаться… – А во-вторых, – прокурор ловко ухватил и вытащил на свет мысль, – если Щемиловкин и не сознается, то сразу после Девятого мая суд все равно посмотрит на дело мягче… Так? – Так. – Ну, знаешь ли, мил дружок!.. – вскрикнул прокурор, а внутри старика что-то подрагивало. * * * Однажды Лапин поздно вернулся к себе домой (это было время, когда его «сидение» у Сереженьки стало совсем частым) – в доме была унылая тишь и запущенность. И показалось, что кто-то в доме есть. Шаги. Лапин даже окликнул негромко: – Эй, кто там?.. Ребята? Но никого не было – Лапин походил взад-вперед, потоптался на кухне и взялся за уборку… Под столом он нашел заколку Марины, темную и запылившуюся. Затем – и тут он уже немного управлял собой – он вспомнил о другой женщине, о милой и, в общем-то, малознакомой. Она давно была здесь, давно исчезла. Ставила чайник, дышала в лицо и как-то забавно повязывала косынку, и о косынке-то сейчас приятней всего было думать. Дня три или четыре была она здесь… Лапин ее уже забыл, совсем забыл, и только восторг какой-то держался в памяти из-за этой ее косынки. Все таяло с днями, срабатывалось, а этот крохотный восторг увеличивался и увеличивался, и теперь только и остался от ее имени этот странный и уже отделенный восторг. * * * Врачу было лет сорок—сорок пять. Мужчина. Он говорил: – Понимаете ли: и недостаточная функция почек, и сердце, а главное – никаких жизненных сил. – Я понимаю, – кивал Лапин. – Да. Именно так. Обычно организм как-то борется с болезнью, а мы, врачи, ему помогаем. – Понимаю… – Эта вот наша помощь, собственно, и называется лечением. Помощь – вы уловили? Врач мыл руки, а Лапин стоял несколько сзади. Врач говорил. Лапин не видел его глаз. – А тут другое – тут именно разрушительный процесс. Он ведь целый месяц лежал у меня в клинике. Я долго не мог понять, что это за болезнь… Меня это задело, и вот видите – я даже сюда, в общежитие, хожу… – Я благодарен вам. Очень благодарен, – сказал Лапин. Врач махнул рукой: дескать, благодарность благодарностью, а дело-то дрянь – или, может быть, у него не было таких слов и он имел в виду, что дело плохо. Лапин вернулся к Сереженьке в комнату. – О чем вы там говорили? – вялым и медленным своим голосом спросил Сереженька. Он лежал худой, с ввалившимися щеками. Волосы на голове были мятые, слежавшиеся от подушки. – О тебе, конечно… О болезни, – сказал Лапин. Сереженька молчал и глядел в потолок, и это было удивительно, что он хоть что-то спросил. Они были двое в комнате, Сереженька лежал, а Лапин сидел поодаль, и оба молчали час, другой, третий (в последние дни Лапин почти не выходил от него). На секунду, случалось, глаза Сереженьки оживлялись, но тут же – одна секунда – опять устанавливалось ровное, безразличное спокойствие. Раньше Лапин на всякое такое оживление как бы привставал на стуле и спрашивал: «Тебе поговорить хочется, Сережа?» – но тот молчал. И в эти дни Лапин уже не спрашивал. Изредка он выходил покурить, а Сереженька при этом даже не вел за ним, выходившим, глазами. Постучался и вошел студент (тот самый, тихий и предупредительный, он необъяснимо раздражал Лапина), он вошел, принес Сереженьке три апельсина. Сказал полушепотом: – Вот… Лапин, сдерживаясь, кивнул: спасибо. И чувствовал, что он очень несправедлив по отношению к этому пареньку. И ждал, а студент не уходил (думал, что это невежливо – так сразу уйти) и долго говорил. Сказал, что они все переживают за Сергея, что эту комнату общежития они специально освободили, чтоб Сергею было тихо и покойно. А сами они ночуют где придется, это ничего… – Это и правда хорошо, – сказал Лапин, сдерживаясь из последних сил. – Я очень уважаю таких, как вы. Вы настоящий человек. – Я? – студент вспыхнул. – Ну, разумеется. Студент что-то заговорил, растерялся. Затем сказал тоненьким голосом: – Поправляйся, Сережа! – и вышел, почти выбежал. Сереженька лежал – лицо как маска, глаза недвижные, а солнце перекатывалось по трем апельсинам. Время от времени Лапин выходил в коридор – к телефону – и звонил на работу; если разговор был необязывающим, Лапин поскорее заканчивал: «Да. Я понял. Спасибо…» Иногда он спускался вниз, в столовую. Студенты бегали, студенты спешили, студенты шумели. Сереженька заговорил (это было ближе к ночи). За десять дней почти сплошного молчания он впервые приподнял голову: – Юра, я сегодня… умру. Он поправил себе подушку. – Юра. – Да. Сереженька заплакал. Затем всхлипнул, вытер слезы. – Юра. И улыбнулся. Лицо его пылало, и даже при вечернем свете лампы это было очень заметно. – Юра, я все смотрю, как ты сидишь. Я вижу. Я только говорить не хотел. Я ни с кем не хотел говорить… И он тут же как бы вскрикнул: – Юра! – Что?.. Что, Сережа? – Знаешь, чего я не хочу, – спазмы сжали худенькое горло, и Сереженька по детдомовской привычке вцепился зубами в палец. – Я не хочу, чтоб ты думал, что ты зря меня вытягивал. Зря со мной возился. Глаза Сереженьки остро блестели. – Это не зря, совсем не зря. Ты не жалей, что на меня время тратил. Я вот учился, я даже поумнел очень здесь, с ребятами. Я ведь не был ненормальный… Я… я по эту сторону был. Не жалей, не жалей, Юрочка. Я человеком был… Сереженька заспешил: – Я все-таки жил, чего ж тебе жалеть. Я человеком жил, и ты не зря… Не зря мучился. Я хоть сколько-то жил, а ведь, помнишь, как… |