Онлайн книга «Удавшийся рассказ о любви»
|
– Ну, Юрий Николаич, ну почему? Специально для вас купил. Думал, в такой-то день обязательно выпьем. – Весь день водку пью. – Нет водки. Разве что к старшине сходить. Ну хоть рюмку, Юрий Николаич. Лапин отмахивается. – У твоего папаши пил, – и Лапин повторяет выражение Ширикова: – Светский раут. Квасницкий подхватывает с милой своей улыбкой: – Я их не люблю. Я тоже там себя скованно чувствую. Квасницкий наливает, предлагает курить трубку. У него здесь полно трубок – прямые, гнутые, каких только нет – коллекция целая. И тут же желтая пахучая мякоть табака «Золотое руно». Они пьют, время идет. Запах табака обволакивает комнатку, и Лапину на минуту кажется, что это запах чьей-то беды. В обостренности внимания Лапин слышит за окном веселый и громкий сигнал машины. Сигнал повторяется. – Пора, – говорит Лапин и прощается. – Куда? В такой-то день? – удерживает Квасницкий, но Лапин уходит. Надо, надо. Что же делать, если именно девятого мая он договорился поехать с Щемиловкиным. Нет, не изнасилование. Грабитель. Ничего интересного. Уже сознался. Пока… * * * Лапин спускается вниз и выходит на улицу. Перейра-Рукавицын машет ему рукой из своей великолепной американской машины: – Привет, Юра!.. Какой денек, а?! Здесь же неподалеку стоит Щемиловкин, такой громадный, большой человек, ограбивший маленький магазинчик. Щемиловкин сознался и теперь должен указать место, где спрятано краденое. – Может быть, вспомню это место. Кажется, вспомню – сам закапывал… Щемиловкин говорит тихо, еле слышно. Он не ожидал, что придется ехать в такой роскошной белотелой машине. Он стоит перед машиной, в которую Лапин предложил ему сесть, он мнется и смотрит на свои ноги – не грязные ли… На втором перекрестке им приходится переждать идущие с парада колонны. – Хорошо идут! – говорит Перейра-Рукавицын, ложится на руль обеими руками и глядит. Хвост воинских машин и зачехленных орудий трогается, медленно движется – одна машина за другой – и, наконец, иссякает. Лихо повиливая рулем, Рукавицын обгоняет несколько машин и опять начинает ползти. Теперь это уже по доброй воле: он разглядывает спортсменов, в основном спортсменок. И только Щемиловкин, сидящий сзади, едва ли кого-нибудь сейчас разглядывает. Впрочем, они все трое смотрят. Слишком красиво идут девушки в белых майках. Смеются, сияют. – Хорошо идут, – повторяет и Щемиловкин сзади. Детей с флажками Рукавицын не разглядывает. Одним махом он вылетает на Пятницкую, проносится по Добрынинской площади. – На Каширу, что ли? – спрашивает Рукавицын. – На Каширу, на Каширу. Обязательно на Каширу. Здесь должен быть где-то поворот, – быстро говорит Щемиловкин. Щемиловкин вытягивает шею, он напрягается весь, вглядывается, будто его больше других беспокоит то, что они могут сейчас не найти краденого. – Сейчас поворот будет. Обязательно будет. Поворотик такой. И указано, – повторяет Щемиловкин. Перейра-Рукавицын резко тормозит. На дорогу выбежал мальчишка с букетом сирени на продажу. Купив сирень, Рукавицын с рывка гонит машину по изгибающемуся влево шоссе. – Не шали, – говорит Лапин. – А знаешь: можно бы взять всех наших и катануть вот так за город… А? – Можно. (Но ведь всем вам некогда.) И Лапин, повернувшись, сурово спрашивает у Щемиловкина: – Так едем? – Так! Так! Теперь и Щемиловкин восхищен, подавлен машиной и скоростью, нет, именно восхищен – все забыл. И нет этого маленького магазинчика, нет Лапина и дыры в потолке, пробитой ржавым ломом, – скорость, перелески, как бы сон минутный. – Летим, – говорит Рукавицын, и Щемиловкин вдруг приободряется этим. – Музыку включи, – просит Щемиловкин почти естественным тоном. Музыка уже звучит, Щемиловкин улыбается, будто только что подтвердил свою давнишнюю догадку насчет музыки, которой не может не быть в такой машине. Рукавицын сделал объезд и вымчал на Молоковский поворот. Теперь Щемиловкин почти непрерывно показывает. Асфальт кончился. Машина полезла на бугор, то взлетая, то падая вниз. – Не гони так. – Головы! – крикнул Рукавицын. И первый пригнулся. Они проехали узенькую полоску насаждений, проскочив под самыми ветками. – Здесь где-то, – говорит Щемиловкин. – У этих вот бугров. Они останавливаются. Выходят. В глаза бьет зелень, пахнет травой и землей. – Что? Нас опередили? – шутит Рукавицын. За бугром действительно еще одна машина – грузовая. Много людей, некоторые с играющими на солнце медалями. Ветераны приехали вспомнить свои боевые места. Тут же и женщины, дети. Скатерть на траве, снедь, хлеб и сверкающие горлышки бутылок на зеленой траве. В одиночку или по двое мужчины бродят по буграм и ямам, по обвалившимся окопам. Щемиловкин наконец указывает место. Щемиловкин опять погрустнел, скис. А солдаты все бродят и бродят по линии бугров. Мораль и так на виду. Дескать, мог бы вот так же ходить по буграм, по окопам, папироску, скажем, посасывать. Или, скажем, с женой приехать и расположиться где-нибудь здесь, залечь на травке, на одеяле жестком. Плохо ли?.. И Лапин лишь говорит Щемиловкину: – Копай быстрее. Щемиловкин уже разбросал яму. Лапин сам вынимает сверток с бархатом и рулоном ситца. Ситец майский, яркий, и солнце хорошо освещает его сверху. Затем Лапин обходит место и дважды его фотографирует. Второй раз в объектив попадает небольшое деревенское кладбище. Лапин крутит аппаратом и старается вместить кладбище в кадр, как приметный факт. Перейра-Рукавицын, покусывая травинку, разговаривает с Щемиловкиным: – Что ж врал, что место плохо помнишь? Небось в свой окоп и зарыл? – Может, и не в свой, – вяло машет рукой Щемиловкин. Они разговаривают. А Лапин составляет, как и положено, акт о выемке. Назад едут медленнее. Город бурлит. Машина неторопливо разрезает нарядные толпы на улицах. В глазах пестрит от красок. У прокуратуры Лапин и Щемиловкин выходят – музыка, шум отовсюду. – Пока! – кричит сквозь шум Рукавицын и рывком трогает машину. – Пока. * * * Лапин приходит домой. Он чувствует, что устал (весь день на ногах плюс загородный воздух). Но не спать же… Он начинает прибирать жилье: праздник есть праздник. Вечер приходит незаметно. Лапин чистит картошку, ставит ее на огонь. Затем тихо и умиротворенно стоит у окна – наливает из бутылки в стакан и смотрит, как лениво скользят по крышам прожекторы. Город в полутьме будто бы дышит этими тихо двигающимися прожекторами. |