Онлайн книга «Римские каникулы»
|
– Каждый день ездишь на работу? – Я не работаю. Вернее, работаю. Я пишу философский трактат «Христос и Маркс». Романова удивилась: что общего между Марксом и Христом, кроме того, что оба иудеи. – Я работаю ночью. А днем сплю. – А во сколько ты просыпаешься? – В восемь часов вечера. – А когда ты ешь? – Я ем один раз в сутки. Когда просыпаюсь. «Поэтому такой худой», – догадалась Романова. – Ночью прекрасно. Ни души. Я могу гулять, думать. Деревья, луна… «Сумасшедший, – догадалась Романова. – Мания преследования. Избегает людей». – Тебе кажется, что тебя кто-то преследует? – проверила она. – Жена. Она приходит и все время от меня чего-то хочет. А я от нее уже давно ничего не хочу. – А редакторша? – Она любит меня. А я ее. Она ждет ребенка. «Так, – подумала Романова. – Мне места нет». Но отчего он так расстроен? Он любит. Его любят. Ребенок. Все же хорошо. – У тебя все хорошо, – сказала Романова, гася в себе разочарование. – Да, – кивнул он и вдруг обнял. Прижал. Руки оказались неожиданно сильные для такого легкого тела. Зарылся лицом в ее волосы. Дрожал какой-то нервной, подкидывающей дрожью. Сели на лавку и стали целоваться. Его сердце стучало гулко и опасно, как бомба с часовым механизмом. Сейчас рванет – и все взлетит на воздух: прошлое, настоящее, будущее – все в клочки. И пусть. Разве не этого она ждала последние десять лет? Ждала и зябла от нетерпения… – Иди сюда, – позвал он. Зашли в телефонную будку. Было тесно и неудобно. – Не надо, – сказала Романова, удерживая его руки. – Надо… Она услышала его руки на своем теле, будто он тщательно и осторожно подключал ее к высокому напряжению. К электрическому стулу. Сейчас ошпарит током и убьет. Так оно и оказалось. Долгая блаженная агония сотрясла все нутро. Душа отлетела. Потом вернулась. Медленно вплыла обратно. Романова очнулась. – Родная, – тихо сказал Раскольников. И это – правда. Они были одного рода и вида. Именно ОДНОРОДНОСТЬ поразила, когда увидела его в первый раз, сидящего напротив. А вовсе не худоба и не цвет волос. Мало ли худых и светловолосых. Она увидела его и о чем-то догадалась. Вот об этом… Муж встретит в аэропорту. Она отдаст чемодан с джинсами, скажет «прости» и уйдет за Раскольниковым. Куда он – туда она. Он – в лес, она – за ним. Он будет днем спать – и она с ним. И гулять под луной, и есть раз в сутки, и разговаривать про Христа и Маркса. Только бы слышать его бубнящий голос, ловить витиеватую мысль на грани ума и безумия. И умирать. И воскресать. Надя была непривычно молчалива. Она быстро, по-походному разделась и легла спать в майке, в которой ходила весь день. Носки она тоже не сняла. Ей хотелось спать. А Романовой – говорить. Они не совпадали по фазе. Романова давно заметила такие совпадения и несовпадения между людьми. Бывает: она работает, или варит кофе, или моет голову… И если в этот момент, явно неподходящий, звонит телефон, Романова понимает, что звонит не ЕЕ человек. Они на разных фазах. ЕЕ человек позвонит в подходящий момент, когда кофе выключен, голова вымыта, а работа закончена. Надя лежала с закрытыми глазами. – Ты спишь? – проверила Романова. – А что? – отозвалась Надя. – Ты знаешь этого… худого? – безразлично спросила Романова. – Леньку, что ли… Значит, у него есть имя. Леонид. Как небрежно она обращается с его именем. – Он с Востряковой живет. На ее счет, – сообщила Надя. – В каком смысле? – Во всех. Она его кормит. Занимается его делами. – Красивая? – Была. – Почему «была»? Она его старше? – Лет на десять… Ну, может, на пять… – смилостивилась Надя. – Он один живет, – возразила Романова. – Слушай больше. Он расскажет. Романова не огорчилась. Наоборот, ей понравилось, что о Раскольникове говорят пренебрежительно. Пусть он хоть кому-нибудь неприятен. Это делает реже толпу возле него. Легче протолкаться… Единственная правда в Надиных словах – та, что редакторша не хороша. Она, Романова, много лучше. Надя заснула. Романова вспомнила, как он целовал ее после всего, боясь нарушить, расплескать, и поняла: так притвориться нельзя. Нельзя притвориться мертвым, сердце ведь все равно стучит. И нельзя притвориться живым, если ты умер. А любовь – в одной цепи: жизнь, смерть, любовь. Существует еще одна цепь: семья, дети, внуки… Продолжение рода. Единственно реальное бессмертие. И Раскольников здесь ни при чем. Но почему он случился, Раскольников? Откуда этот бешеный рывок к счастью? Ее чувство к мужу увяло. Душа заросла сорняком. А свято место пусто не бывает. Вот и случился Раскольников. Бабочка-однодневка живет один день. Собака – пятнадцать лет. Бывает любовь-бабочка, а бывает любовь-собака. Но ведь существует любовь-ворона. Двести лет… Дольше человека… Флоренция Венеция, Флоренция – какие красивые слова! От одних слов с ума сойдешь… Галерея Уффици запомнилась длинными пролетами, подлинниками Боттичелли и тем, что Романова захотела в туалет по малой нужде. Она долго терпела, надеясь обмануть свою нужду, отвлечь на произведения истинного искусства. Но нужда настаивала на своем и в конце концов потребовала незамедлительного поступка. Где туалет? Кого спросить? И на каком языке? К Раскольникову обращаться не хотелось. Для него Романова – фея. А феи в туалет не ходят. И питаются лепестками роз. Экскурсовод рассказывал про Боттичелли. Богданов перебивал, не давал слова сказать и в конце концов сам стал вести экскурсию. Переводчица Карла была счастлива, не надо переводить. Экскурсовод не возражал: деньги те же, а работы меньше. Романова подошла к двоеженцу и тихо попросила: – Лева, проводи меня в туалет. Я заблужусь. – Извини, – тихо сказал Лева. – Я не для того приехал в галерею Уффици, чтобы тебя в туалет водить. Он сказал это без хамства, как бы с юмором, но ситуация становилась неразрешимой. – Пойдем, – тихо сказал Раскольников и взял ее за руку. Повел. Шли молча по бесконечному коридору. Он был бледен и напряженно думал о чем-то. Скорее всего о том, что делать с новой, свалившейся на него любовью. Закрепить за собой? Или отказаться? У него уже есть сын и должен появиться еще один. |