Онлайн книга «Римские каникулы»
|
– Да ладно, – сказала Романова. – Как-нибудь вырулим. Бог не выдаст, свинья не съест. – Что? – нахмурился Раскольников. Он ничего не понял: какой бог? Какая свинья? Куда вырулим? Автобус летит по магистралям из города в город. Восемь дней, пять городов. Романова сидит с Раскольниковым в третьем ряду от конца. Они вдвоем. Она держит его за колено. Это уже ее колено. Он не отнимает и даже, кажется, не замечает. Но когда она убирает руку – сразу замечает. Мерзнет. Ему тепло от ее руки. Раскольников говорит, говорит, но не так, как Надя. Вернее, она не так его слушает. Романова внемлет, ловит каждое слово, и знаки препинания, и даже паузы после точки. Раскольников говорит о социализме, о Брежневе, о ситуации в искусстве, о своем месте, и получается, что ему там места нет. Такие, как он, получается, не нужны. И не надо. Он ушел в лес. В ночь. Он тоже никого не хочет видеть. И он пишет то, что ему интересно. А ИМ нет. Они это не будут читать. А если и прочитают – не поймут. ИМ бы чего-нибудь попроще… Романова слушала и смотрела перед собой. Она верила Раскольникову и не очень. Так, как он, рассуждали многие неудачники. У них не получается, значит, кто-то виноват. Лично ее карьера складывалась легко. При том же Брежневе. При том же социализме. Романова хорошо рисовала. Издательство ценило. Ее книги выходили. Читатели писали письма, в основном дети и их мамы. Иногда папы. Критика благосклонно похлопывала по плечу. Травинка пробивает асфальт. Так и талант: проклюнется через любую систему. А если не получается пробить, значит, не сильный росток. Система системой. Но ведь работают и сегодня талантливые художники. И все их знают. Есть таланты, которых зажимают. Но всем известно, кого зажимают. Получается двойная популярность: художника и страдальца. – А Михайлов… – привела пример Романова. – Что хочет, то и делает. – Нужна привыкаемость к имени. Если пробьешься, ты свободен. – Пробивайся, кто тебе мешает. – То же самое сказал Твердохлебов. – Кто это? – не поняла Романова. – Чиновник от культуры. Начальник. Он сказал Востряковой: «Пусть продирается, оставляет мясо на заборе». «Вострякова – редактор, та самая, что ждет ребенка, – догадалась Романова. – Значит, она действительно занимается его делами». – А я не хочу продираться сквозь них. Не хочу и не буду. – А зачем Вострякова ходила к Твердохлебову? Что она ему носила? Философский трактат? – Нет. Она носила мою пьесу. – Ты пишешь пьесы? – Да. Я пишу. И рисую. И у меня есть философские труды. – Как Леонардо. На все руки. – И ты считаешь, что гении были только во времена Возрождения? Только в Италии? А в России их нет? Романова вглядывалась в него с дополнительным интересом. Вот оно как… Он считает себя гением современности. Мания величия. Плюс к мании преследования. – Ты считаешь себя гением? – прямо спросила Романова. – Потому что они считают меня говном. И если я им поверю и не буду сопротивляться, я и превращусь в этот минерал. Нет, не сумасшедший. Просто неудачник с гипертрофированным самолюбием. – Сколько тебе лет? – спросила Романова. – Тридцать три. Как Христу. Однако Христос в тридцать три уже умер, создав Веру. А этот все пробивается. Замолчали. За окном бежали итальянские пейзажи. – Ты совсем, что ли, не понимаешь, где ты живешь? – поинтересовался Раскольников. Романова смущенно промолчала. Ну что делать, если она жила хорошо? Работала, как хотела. Не выполняла ничьих социальных заказов. Мальчики, девочки, кошки и собаки одинаково выглядят при любой системе. Она их рисовала. Ей платили. На еду хватало. И даже на юбку от спекулянтки. Она любила дочь. И жизнь. А это – вечное, от системы не зависящее. Ей и в голову не приходило, что бывает другая жизнь, что юбку можно купить не у спекулянтки – какую подсунут, а в магазине – какую ты сам себе выберешь. Что жить можно не в муниципальном многоэтажном доме, в каких живет на Западе арабская нищета, а иметь свой дом. И даже два. И твой талант – это твоя интеллектуальная собственность, которая защищается законом, как всякая собственность. – Растительное сознание, – усмехнулся Раскольников. – Живешь, как лист при дороге. Подорожник. «Да, подорожник, – мысленно согласилась Романова. – Его трудно сорвать. Он жилистый. Его хорошо прикладывать к ране. Успокаивает». Полезная вещь подорожник. – А ты нарцисс, – определила Романова. Самовлюбленный, нестойкий, красивый. Очень красивый. Глаз не оторвать. Романова и не отрывала. Ее взгляд будто прилепили к его лицу. И этот прилепленный взгляд несся со скоростью сто километров в час по прекрасным итальянским дорогам. А все дороги, как известно, ведут в Рим. Рим – Я заеду за тобой в четыре часа, – кричала по телефону Маша. – Возьми Михайлова. – Зачем? – Арсений попросил. Он тоже поедет с нами. Арсений – оперный певец, поющий в Ла Скала. Он был приглашен по контракту. Большая редкость для семидесятых годов. Почти экзотика. Один или два человека из огромной России работали на Западе с согласия обеих стран. Это был признак избранности. Как будто пригласили не в Италию, а на Олимп к богам. Маша – институтская подруга Романовой. Она вышла замуж за итальянского журналиста и переехала в Рим. Это было совершенно логично, когда итальянец изо всех русских женщин выбрал Машу. В Маше было все, что положено: ум, красота, доброта и еще плюс к тому какой-то особый слух к жизни. Она вставала утром, говорила: «Здравствуй, утро» – и принималась за день иначе, чем все. С аппетитом, будто ей этот день подали на блюдце и она орудует вилкой и ножиком. С Машей было весело, как под солнцем. А когда уехала, все погрузилось в серый полумрак. То, да не то. Романова тосковала по подруге. А Маша осваивала новую страну, новую жизнь, новую себя. Прорывалась, оставляя мясо на заборе. Капитализм – это не легче, чем Твердохлебовы. – Я покажу тебе свой Рим, – пообещала Маша. – А потом мы все вместе пообедаем. В программе был Рим глазами избранных и обед в дорогом ресторане. Но в эту программу не входил Раскольников. И значит, все теряло всякий смысл. – А можно еще одного человека взять? – спросила Романова и добавила: – Он мало ест. У него язва. – Нельзя, – отрезала Маша. – Машина «блошка». На четыре места. А нас уже четверо: я, ты, Михайлов и Арсений. На ресторан уйдет часа два. Два часа без Раскольникова. Это все равно что два часа просидеть под водой, зажав нос и рот. |