Онлайн книга «Римские каникулы»
|
– В чем дело? – спросила Романова в полной тишине. – Что происходит? На нее обернулись. – Мы должны расстаться, – коротко ответил Раскольников, глядя перед собой. – Со временем я тебя найду. «С каким временем?» – растерянно подумала Романова. Она минуты без него не может. Мечется, как в бреду. Жизнь без него – бред. – Почему расстаться? – Я сделал выбор. – А зачем выбирать? Пусть у тебя будут две. Она хочет его ВСЕГО. ВСЕГДА. Но если это невозможно, то пусть урывками, по кускам. Как угодно. Она будет жить ожиданием. Это будет ЖИЗНЬ. А без него – НЕ ЖИЗНЬ. Хуже, чем смерть. Потому что смерть – это отсутствие всего, и страданий в том числе. А без него – страдания, ежедневные, ежеминутные. Они куда-то шли по пролетам Ватикана. Шагали. – Пусть у тебя будут две, – повторила она, внушая, вколачивая в него эту идею. – Ты ничего не понимаешь, – сказал Раскольников, не останавливаясь и не глядя. Пусть не понимает. Но что же делать? Она же не может вот тут прямо заплакать, чтобы все видели. Видели, а вечером обсудили. И привезли в Москву, и всем бы рассказали – по телефону и в личной беседе. Жизнь скучна, люди рады новостям. – Я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности. Эта фраза – как веревка, брошенная утопающему. Романова тут же ухватилась за веревку. – А я хочу! Пусть будут неприятности: разрыв с семьей, потеря привычного бытия. Но только рядом. Неприятности с НИМ. Лучше, чем блага без него. – Ну хорошо, – мрачно согласился Раскольников. – Будут. Группа влезла в автобус. Автобус отправлялся на следующую экскурсию. В Колизей. Романова подошла к Руководителю. – У меня встреча с подругой. Высадите меня возле гостиницы, – попросила она. – Вы уже встречались с подругой, – заметила тетка с кудельками. – Мы обедали. А теперь идем платье покупать, – как школьница отчитывалась Романова. – Вам платье важнее памятника старины? – Ей подруга важнее, – сухо сказал Руководитель. – Идите. – Спасибо, – оробело поблагодарила Романова. За теткой стояла какая-то сила, а Романова боялась силы, как боялась, например, бандитов и быков. Тетка – то и другое, хоть и с кудельками и крашеными губами. Бык с кудельками и крашеными губами. Автобус остановился возле гостиницы. – Я плохо себя чувствую, – сказал Раскольников Руководителю. – Я пойду полежу. – Идите, идите, – отпустила тетка. Она давно заметила, что Минаев ничего не ест, у него открылась язва и может быть прободение, внутреннее кровотечение, а значит, срочная операция в западной клинике. Пусть полежит в номере, дотянет еще четыре дня и вернется в Москву. А в Москве за него никто не отвечает, кроме здравоохранения. Но это уже не ее забота. – Идите, – повторила тетка, боясь, что Минаев передумает и продолжит экскурсию. Дверь автобуса разомкнулась. Раскольников сошел первым и подал руку Романовой. Автобус двинулся дальше. Туристы смотрели на них из окна. И, как казалось Романовой, все понимали, зачем они остались и чем сейчас займутся. – Неудобно, – сказала Романова. – Перед кем? Кто тебя волнует? Кагэбэшница? Или пьяница Юкин? Романова не ответила. – Пойдем. – Он взял ее за руку. – Пойдем ко мне. – Почему к тебе? В своем номере она была как бы дома и чувствовала себя увереннее. Но он уже вел ее к себе, в конец коридора. Именно отсюда она вчера ушла, от этой двери. Вошли в номер. Потолок был высокий. Окно большое. Стены белые. Как больничная палата в сумасшедшем доме. – Давай прощаться… Все-таки прощаться. Все-таки он ее не выбрал. И не хочет, чтобы у него было две. Он обнял, стал целовать ее лицо торопливыми поверхностными поцелуями, как будто старался охватить как можно больше площади. Целовал лицо, волосы, плечи, руки… В этом было что-то нервное и странное. Так не целуют, когда хотят овладеть. Так целуют перед самоубийством. – Что с тобой? – отпрянула Романова. – Я ухожу. – Из жизни? – Может быть, из жизни. – Из-за меня? – Да при чем тут ты… Я сделал выбор. Я ухожу просить политического убежища. В американское посольство. Романова осела на кровать. У нее отвисла челюсть – в прямом смысле этого слова. Видимо, организм реагирует на внезапность определенным образом, ослабевают связки, и челюсть отваливается вниз. – Закрой рот, – сказал он и пошел к шкафу. Снял со шкафа дорожную сумку, стал наполнять ее, запихивать необходимое. Среди прочего – путеводитель по Италии. Вот зачем он его взял. Значит, еще в Москве вынашивал это решение. И она, Романова, действительно ни при чем. И это было самое обидное, как пощечина. Как две пощечины: слева и справа. Утрата и предательство. Он выбирал не между двумя женщинами, как ей казалось. А между двумя странами. А она, Романова, тут вообще ни при чем. Он вытащил из-под кровати чемодан, засунул в сумку кое-что из чемодана. На дне остались пара белья и две бутылки водки. Это он оставил для конспирации. Чтобы не сразу хватились. Заглянули бы в чемодан, а там не пусто. Значит, вернется. Не уйдет же человек без водки и без трусов. Почему-то именно эти катающиеся бутылки и комочки белья вывели Романову из шока, вернули в реальность. – Ну ладно, – сказала она. – Я ни при чем. Но есть ведь другие люди. Вся наша группа. Каждый дожил до СВОЕЙ Италии. Платил большие деньги. – Я о сыне не думаю, а должен думать о твоем Богданове… Он говорил жестко. Потому что он – решил. Все это время он мучился, а вчера, в ее отсутствие, – принял решение. Романова поняла, почему он утром затвердел и удалился. Он порвал с группой все связи, как труп порывает все связи с жизнью. Поэтому он твердеет и удаляется. Раскольников сбегал, а значит, совершал преступление. И обратная дорога ему заказана. Его дорога в один конец. Как в смерть. – Мне страшно за тебя, – сказала она. – Куда ты денешься? – Не знаю. Денусь куда-нибудь. Я не сюда ухожу. Понимаешь? Я ухожу ОТТУДА. Сумка была забита и тяжела для его легкого тела. – Может, передать что-то твоим… записку или на словах… – Не надо. Я сам найду возможность. Такие вещи не передают через третье лицо. Надо позвонить самому и сказать: «Я предал вас, как Иуда Христа. Мне тяжело. Я, может быть, повешусь. Но это не меняет дела. Я предал вас». |