Книга Римские каникулы, страница 71 – Виктория Токарева

– Потому что вы старый, – столь же прямо сказала я.

– Это ничего.

– Вам ничего. А мне на вас смотреть.

Веселин не обиделся. Видимо, привык к отказам.

– Знаешь, я всю молодость просидел в подполье, строил социализм. У меня не было времени на личную жизнь. А сейчас социализм построен, и у меня появилось время для себя.

– А у меня все наоборот. Я всю молодость развлекалась, а сейчас мне хотелось бы поработать.

Но с чего я вдруг вспомнила о Золотых песках, Председателе, Веселине? Это тоже монстры. Но у Федерико они обаятельные. А монстры социализма – зловещие.

Я ждала, что Федерико спросит о политической ситуации в России. Но он спросил:

– Ты хорошо готовишь?

– Не знаю, как сказать, – растерялась я.

– Как есть, так и говори.

– Очень, очень хорошо, – выручила меня Клаудия.

Федерико хотел познать Россию через конкретного человека. Общее через деталь. Я – конкретный человек. Женщина. А что важно в женщине? Не то, как она пишет, а как варит.

Подкатила тележка с живой рыбой. Ее толкал официант. Среди полусонных рыб топорщил клешню громадный краб.

– Вот этот, – указал Федерико. – Если ему суждено умереть, пусть это будет быстрее.

Я пишу эти строчки через две недели после падения КПСС. Я вижу краба, который в агонии топорщит свои клешни. И хочется сказать словами Феллини: если партии суждено умереть, пусть это будет как можно быстрее.

Официант отъехал. Федерико посмотрел на Клаудию и сказал:

– У тебя очень красивое платье.

Платье действительно было очень красивое и модное, из лиловой рогожки с вышивкой.

– А у меня? – ревниво спросила я.

– Кариссима! – вскричал Федерико. – Если я скажу тебе, что я вижу и чувствую, это будет звучать неправдоподобно… Если я скажу тебе…

И Федерико начал перечислять качества, которые я в себе совмещаю. Это было поощрение моей жизни, как книге адвоката, которую он не читал. Но все равно я испытала мощный стимул к жизни. Захотелось рано вставать, обливаться холодной водой, честно работать и любить ближних и тех, кто вдалеке.

Солнце проваливалось в море. Только что была половина, уже осталась одна макушка. «Умирал красавец вечер». Откуда это? Не помню…

Дочка Манфреди что-то шепнула своей маме.

– Она сказала, что переела и у нее проблема с талией, – перевела Клаудия.

Итальянские женщины с пяти лет следят за талией.

В десять часов темнеет. Федерико собирается уезжать.

Мы провожаем его до машины. Федерико идет, немножко шаркая. Он густо жил. И его семьдесят лет – это концентрат. Если пожиже развести – будет 210. Один к трем.

Он обнимает меня и Клаудию. Позже мы сверим впечатления: это не старческое лапанье. Есть сила, жест, электричество. Его чувства молоды, мозг постоянно тренируется в интеллектуальном труде. Идеи бегут, опережая друг друга. Идеи бегут, а ноги шаркают.

– Манфреди! Где ты, Манфреди? – Федерико потерял в сумерках своего адвоката.

Это не просто адвокат. Друг. У Феллини не может быть просто адвокат. Человек-функция. Все насыщено чувством. Это иногда путает дела. Приходится делать то, что не хочется.

Во мраке проплыл желтый горбун. Он караулил момент весь вечер, но так и не решился подойти. Авантюра ждет подготовленных. Значит, фотограф недостаточно подготовлен, и авантюра не выбрала его. Прошла мимо.

На другой день за нами приходит машина из гаража Беттони, и мы уезжаем из Сабаудии.

Я смотрю на Италию, плывущую за окном машины, и думаю: хорошо, что Сабаудия была. И хорошо, что кончилась.

Так я думаю о своей отшумевшей любви. Хорошо, что она была. И хорошо, что кончилась.

Все, что не имеет перспектив, должно окончиться рано или поздно. Даже человек.

Федерико заехал за нами в отель «Бристоль» в десять часов, хотя была договоренность на семь. Но Клаудия объяснила, что для итальянцев семь и десять – одно и то же. Там даже спектакли начинают позже оттого, что артисты запаздывают.

На Федерико элегантный костюм с синим платком в верхнем кармане. Он в прекрасном настроении, и это замечательно, потому что трудно общаться с человеком, если он чем-то недоволен.

Федерико явно доволен всем: мною, Клаудией, необязательностью нашей встречи и перспективой хорошего ужина.

Мы усаживаемся в длинную машину с шофером и едем в загородный ресторан.

Дорога не близкая, минут сорок. Можно поговорить о том о сем…

– Я не делал в моей жизни никаких усилий, – говорит Федерико. – Я просто ехал от станции к станции, а вокзалы стояли на местах уже готовые.

Он не прокладывал путей. Не строил вокзалы. Просто ехал, и все.

– Может быть, вы пришли с ПОРУЧЕНИЕМ? – догадываюсь я.

– Но каждый человек пришел с Поручением, – возражает Федерико.

Я вспоминаю мою знакомую, которая умерла от водки в молодые годы. Не может быть, чтобы ей было дано ТАКОЕ поручение… А может быть, многие путаются и садятся не в свои поезда…

– А вы? – Федерико смотрит на меня.

– Мой поезд почему-то всегда заходит в тупик.

– Почему?

– Потому что машинист – идиот, – серьезно отвечаю я.

Мой машинист – это мой характер.

– Значит, вы можете работать только в тупиках, – делает вывод Федерико.

Я задумываюсь. Значит, мой характер сознательно подсовывает мне тупики. Я выхожу из них только в работе. Моя работа – не что иное, как дорога из тупика.

Однажды я спросила у своей любимой актрисы Лии Ахеджаковой:

– Что является твоим стимулом для творчества?

– Я жалуюсь, – ответила Лия.

Ее стимул – обида. Мой стимул – тупик.

А счастье? Разве не может счастье быть стимулом? Ведь существуют на свете счастливые люди, которые много и плодотворно работают. Да взять хотя бы Феллини… Но что я о нем знаю?

– В Москве по телевидению недавно показывали «Ночи Кабирии», – сказала я. – По сравнению с последующими вашими фильмами этот наиболее демократичен. Понятен всем.

– Вы хотите сказать, что в «Кабирии» я еще не был сумасшедшим. А по мере развития моей паранойи я становился все менее понятен людям…

– Да! Да! Да! – радостно-шутливо подтвердила я.

– Достаточно было одного «да». Три – это слишком, – упрекнул Федерико.

– А Джульетта Мазина похожа на своих героинь?

– Джульетта католичка. Из буржуазной семьи. Мы вместе пятьдесят лет.