Онлайн книга «День святого Жди-не-жди»
|
— Мы переживаем исторические времена, — ответил Поль. Она взглянула на него: — Ну, скажите, мой дорогой Поль. Расскажите мне все. — Нет, — ответил Поль. Он посмотрел на нее еще раз и повторил: — Нет. III. Валун
[*]
ЖАН: Зарождался день, и бедствие с ним, и я направился в горы: Под предел поржества похитителем патер позорным прочь припустил; И я знал, почему он бежал и что собирался делать. Я познал его план, удел и побег, его цель, его путь. И отправился в горы к знойным холмам, едва занималась заря, С утренним ветром прохладным по дороге пустынной, что к ферме вела, К неминуемой первой стоянке, к первой отметке на траектории безупречной, К первому сроку расплаты. Пьер преследовал также отца-беглеца, но блуждал по путаным тропам, За отшельником гнался отшельник, Ведомый только местью своею и жаждою смерти чужой, А я отцовской тропой поднимался, след в след по стезе ступая. И я знал, куда я иду, и знал, куда стремился идти, идя туда я, На далекую ферму, где проживала бабка, которая породила Знаменитого и великого, сильного и могучего Набонида, мэра Родимого Города, И просто отца моего. В домике маленьком, на посту человечьем последнем пред миром камней, Проживала она вместе с курами и цыплятами их, вместе с овнами и козами их, вместе с коровней и ее овчаром. И страдала земля ее окружавшая от недостатка любви и шелушилась местами плешиво, Эта земля наклонная, эта земля насклонная, эта земля насклоненная, Отвращая страдательный труд работников полевых. И держалась старуха межи, разделявшей растенья и скалы, И не ведал никто, оставила камень ради травы она Или ушла, покинув Родимый Город, Привлеченная знойностью гор, но не осмелилась им отдаться И подобно коровне щипала траву и подобно козе тянулась к утесам. И жила там старуха, на рубеже двух владений, на самой границе двух царств. И, спустившись на праздник, вернулась ночью, И оставила позади себя город, что долго не мог уняться, пока не уснул, И вернулась, ведя за собою мужчину сраженного и судьбой сокрушенного, Сына родного, могучего и знаменитого мэра Родимого Города, И просто отца моего. И осталась на ферме жить в одиночестве и оплоте жестокости застарелой, Он же дальше бежал, к пристанищам вышним. И луч солнечный разжижал пирамиду навоза, что высилась посреди двора [63] , И бабка дремала, слюнявя зубы. Одурев от фифрыловки праздной, тупо разглядывала одного из сынов от сына единственного своего. Меж нами ни слова, ни знака, и ни признанья, Мимо нее проходя, обыскал хлев и дом. И прародительница причитала, причитая, пуская слюну, слюну пускала она. Но не было времени у меня смеяться над старческой яростью живостенья. Отец бежал дальше, к пристанищам вышним. Захватил я с собою воду и пищу, ибо знал протяженность пути, И ушел, не простившись со старостью злобной надзирательницы разоблаченной. После фермы дорога тянулась вдоль пастбищ, А потом истончалась в тропу, что к мельнице подводила, У которой коровня и козы, хранимые овчаром, Щипали чахлые скудные травы, что наклонная эта земля рождала. Еще ранее до зари бугрямый пастух угадал во тьме Тень густую, что расторопно к мельнице продвигалась, Угадал в ней того, кто раболепными горожанами правит, И разрушает богатства свои, дабы потешить их вялые очи. Не великий ли то Набонид, с автоматом под мышкой, шел пострелять хищных птиц? И бугрямец отводит глаза и вновь сторожит худосочное стадо. Пополудни в третьем часу дошел я до мельничной башни, которую все полагали заброшенной быть. Оказалась открытой дверь и ничего никого, дабы вход преградить. И я крикнул: «Ты здесь, о отец», но поднялся, не дожидаясь ответа. В окрестностях этой башни, которую все полагали заброшенной быть, я раньше бродил одиноко, И чувствовал, там пульсирует жизнь, жизнь-загадка, жизнь-тайна, И Сахул обнаружил со мной эту жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну, И замкнутый рот бугрямца и скрытные посещения пращурной самки. И вот я проник в этой башню, где прятали жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну, Ту самую жизнь, к которой Поль имя сумел приложить, Я проник в эту башню, которую окружил терпеньем его. И, поднявшись наверх по лестнице винтовой, дверь обнаружил, И в берлогу вошел, но отступил, вонью отброшенный, я. На полу догнивала еда, и ели протухшее мясо черви, Вытекали из мусорной кучи струи жидкости густоватой, а в углу плесневела лужа, Пожирали подстилку из черной соломы гниды, и танцевали на испражнениях мыши, И не могло сквозь трещины в стенах солнце пробиться в приют сей отхожий, А в лоне долины город бесстыдный сжимал между лядвей усохшее вади [64] . Здесь теченье вещей исчерпалось, течение времени для одной человеческой жизни. И, плененная у горизонтов горних, жила она здесь, сестра незнакомая, В отдаленье от города, вдалеке от жизни его, вдали от пастбищ и стад, |