Книга Секрет покойника, страница 49 – Том Харпер

Теперь острие его меча указывает на форт, который едва различим на холме за нашими спинами.

— Нет, все дело в стене. Внутри нее можно ничего не бояться. Снаружи, перед ней, нет ничего, что стоило бы защищать.

— То есть тебе больше по душе стоять здесь, чувствуя, как холод пробирает до костей, и прислушиваться к теням?

Впрочем, Константин меня не слушает.

— Ты знаешь почему?

— Что почему?

— Почему империя означает мир?

— Потому что наша армия выбьет желание воевать у любого, кто посмеет на нас напасть.

— Наша сила в единообразии, — его взгляд по-прежнему устремлен на форт позади нас. — Протяженность границ империи четырнадцать тысяч миль, и на каждой миле есть форт, который выглядит точно так же, что и соседний, а за их стенами люди говорят на одном и том же языке. Независимо от того, что перед тобой, — Дунай, Нил или Тайн, все едят одну и ту же пищу, слушают одни и те же песни, молятся одним и тем же богам.

Я топаю ногами, чтобы согреться. Интересно, как я объясню центуриону обмороженные пальцы? Константин поворачивается ко мне.

— Как ты считаешь, зачем мы молимся богам?

Я тру глаза. Я слишком устал, чтобы дальше поддерживать этот разговор. Черное небо над головой постепенно делается пурпурным, словно императорская мантия. Но Константин ждет от меня ответа.

— Чтобы избежать злой судьбы?

— Именно. — Похоже, я угадал ход его мыслей. — Но, по-моему, мы должны ждать от наших богов большего. В конце концов, они ведь боги.

— Они завистливые, похотливые, коварные. Они готовы убивать отцов, братьев, детей, у них странная склонность к скотоложеству.

— Это старые боги, — он отмахивается от них так же, как от стариков. — Ты знаешь, был один греческий философ, я забыл его имя. Так вот, он говорил, что старые боги — это просто выдумка. Вернее, реальные люди, легенды о которых в течение поколений обрастали разного рода преувеличениями — и так до тех пор, пока люди не превратились в богов.

Я трогаю железный амулет у меня на шее, мой оберег, призванный оградить меня от темных сил.

— В последние пятьдесят лет наши властители вели себя как эти самые старые боги и едва не погубили империю. Мы же должны смотреть дальше. Нам нужно божество более высокого порядка.

— Перемены начинаются наверху.

— Старые боги — повелители тьмы. Мы должны поклоняться богу света. Единому богу единого мира. — С этими словами Константин срывает ягоду остролиста и давит ее между пальцами. Со стороны кажется, будто он укололся о шип. — Свет пришел в этот мир, и тьма не смогла его поглотить.

— Что это?

— Что-то, что я слышал во время мессы. — Похоже, что мысли его сейчас витают далеко. — Кем бы ты ни был в империи, ты смотришь на небо и видишь солнце, и знаешь, что оно с тобой. Греет тебе спину, помогает созревать урожаю, освещает путь. Даже в самую глухую зиму оно возвращается. Непобедимый свет.

Он поворачивается лицом к востоку и протягивает руки. На горизонте уже появилось тусклое свечение. Но пока солнце остается за горизонтом, и мир по-прежнему погружен во тьму.

Странно, почему вдруг всплыло это воспоминание? Не потому, что позже это стало важно. В «Хрониконе» Александра об этом не говорится. Но историки, которые после смерти императора вольны писать все, что им вздумается, наверняка запишут, что вклад Константина в оборону империи состоял в ослаблении ее границ. Он отвел действующую армию вглубь и сосредоточил ее там, оставив охранять границы лишь вспомогательные части и отряды местного ополчения. А поскольку приграничное население свободно перемещается туда-сюда, то примерно половина тех, кого ополченцы были призваны не пускать в пределы империи, были их родственниками.

Это все равно что оставить корпус корабля гнить, надеясь при этом, что у вас хватит ведер, чтобы вычерпать из него воду, заметил как-то раз один мой знакомый моряк-левантинец.

И все же воспоминание упорно не желает уходить. Константин наблюдает за рассветом со слезами благоговейного восторга на глазах: он полон решимости найти за горизонтом нечто лучшее, он убежден в том, что непременно туда попадет.

Я моргаю. Кто-то движется по дороге в мою сторону. Дородный мужчина, капюшон плаща натянут на голову, защищая его от вечернего ветра. Увидев меня, он на мгновение останавливается и стаскивает с головы капюшон. Теперь мне виден венчик седых волос вокруг лысины. Это Аврелий Симмах.

— Что ты здесь делаешь?

— Прогуливаюсь, — отвечает он, смерив меня пристальным взглядом. — А ты?

— Я жду одного человека.

— Все еще надеешься найти того, кто убил епископа Александра? Подозреваю, что терпение императора на исходе.

Я слушаю его вполуха. Мне не дает покоя вопрос: почему он здесь? Неужели он и есть тот, с кем я должен встретиться? Судя по его поведению, Симмах вряд ли рассчитывал меня здесь встретить.

— Ты уже говорил с христианами? — спрашивает он.

— Они сказали, что я должен поговорить с тобой. В частности, твой друг Порфирий поведал мне несколько интересных историй о гонениях.

Симмах закатывает глаза.

— Христиан хлебом не корми, дай рассказать об их собственных прошлых делишках. Им кажется, что с тех пор они стали лучше.

Я не спорю, хотя, если честно, несколько неожиданно слышать такое заявление из его уст.

— Я думал, что Порфирий твой друг.

— Он был моим гостем. Но когда доживешь до моих лет, такая фикция, как дружба, теряет смысл.

И вновь я не пытаюсь с ним спорить.

— Знаешь, во что я верю? — неожиданно спрашивает Симмах. — В Рим. Диоклетиан преследовал христиан не со зла. Он просто хотел излечить империю, надеялся покончить с размежеванием, которое стоило власти многим императорам и впустило варваров. Он думал, что если сможет объединить Рим под общей верой, то тем самым спасет империю. Константин хочет того же самого, только с другим богом. Вот и все.

И вновь мне вспомнилось то давнее зимнее утро с Константином.

— Константин верит в бога, который объединит нас всех, — соглашаюсь я. — Но он не пытается насаждать благочестие каленым железом и дыбой.

— Ты считаешь, что это делает его более благочестивым?

С этими словами Симмах, взмахнув посохом, ковыляет дальше, кстати, довольно проворно. Пройдя шагов шесть, он оборачивается.

— Подумай об Александре, — предостерегает он меня. — Что бы там ни говорили про мир и любовь, любая религия требует кровавых жертв.

Еще шагов десять, и он исчезает из вида. Пока мы с ним говорили, я не спускал глаз со статуи за его спиной — вдруг за ней кто-то прячется? Увы, темнеет прямо на глазах, и она уже почти не видна.