Онлайн книга «Васек Трубачев и его товарищи»
|
– Он угостит, пожалуй! – кивает на Пряника добродушный старик, приглаживая курчавые волосы. – А чего же? И малинкой и ежевичкой угощу! – подмаргивает Яков. – Лес большой. Чем богаты – тем и рады. Русский человек гостеприимство любит! Глаза у хлопцев загораются весельем. – Пока он малиной угощал, мы другое угощение для фашистов состряпали: взрывчатку под рельсы подложили. – Одних угощал, а другие подавились, – говорит Яков. Хлопцы смеются. Из палатки выходит Степан Ильич. Он держит в руке длинный белый листок. Смех моментально смолкает. – Сюда, сюда, Степан Ильич! – Вот местечко, пожалуйста! – Эй, бойцы! Сводка пришла! Свод-ка! У костра становится тесно, из землянок торопливо выходят бойцы. Степан Ильич усаживается на траву: – Сейчас, сейчас, товарищи! Упёршись ладонями в колени и глядя на Степана Ильича, партизаны насторожённо ждут. Слышно только глубокое, сдерживаемое дыхание людей. – Сними, сними котелок! Булькает! – толкает Якова Илья. Кто-то поспешно стаскивает с огня котелок; вода брызжет в огонь и шипит. – Ну что вы, как дети малые! – расстроенно разводит руками старик. – В огонь воды наплескали – ничего не слышно… – «…На Смоленском направлении, – медленно читает Степан Ильич, – двадцатишестидневные бои за город Ельня, под Смоленском, закончились разгромом дивизии „СС“, 15-й пехотной дивизии, 17-й мотодивизии, 10-й танковой дивизии, 137, 178, 292, 268-й пехотных дивизий противника. Остатки дивизий противника поспешно отходят в западном направлении. Наши войска заняли город Ельня…» – Значит, бьёт наша армия его, подлюгу! – Ещё как бьёт! – И армия его бьёт, и мы бьём, а ему всё конца и края нет! Валит валом, да и всё! – А ты что же, сразу думал его уничтожить? У костра завязывается жаркая беседа. Степан Ильич, окружённый со всех сторон, не успевает отвечать на вопросы. Около палатки командира прохаживается часовой. Он нетерпеливо окликает пробегающего хлопца: – Неси листок сюда. Чуешь? Листок, говорю, неси! В палатке просторно. Посередине – дубовый стол, крепко вбитый ножками в землю. Мирон Дмитриевич, стоя около стола, докладывает: – …В настоящий момент на вооружении отряда имеется тридцать винтовок, семнадцать автоматов, два ручных пулемёта. Это, Николай Михайлович, пока всё, что у нас есть. – Так, хорошо! Николай Михайлович смотрит в свою записную книжку. Сухие, твёрдые губы его шевелятся, как бы что-то подсчитывая; над высоким лбом поднимается седой ёжик коротко подстриженных волос, глаза быстро и внимательно взглядывают на Мирона Дмитриевича. – Сейчас ваше хозяйство значительно расширится благодаря соединению с макаровцами. Последняя операция на Жуковке даст вам возможность одеть своих людей, а то, знаете, некоторые выглядят у вас… как бы это выразиться… – Он с весёлой усмешкой смотрит на бывшего директора МТС. – А что же я с ними сделаю, як нет возможности? Приказал бриться-мыться, чиститься – и всё тут! – разводит руками Мирон Дмитриевич. – Так вот, эта операция на Жуковке даст вам возможность одеть людей. Там есть сапоги, в большом количестве бельё… Напротив секретаря райкома, ссутулившись, сидит Коноплянко. Голова его с мягкими прядями тёмных волос опущена вниз. Рядом шумно двигается большой чёрный, как цыган, кузнец Костя. Его живые глаза жарко блестят из-под бровей. За палаткой слышится лёгкий шум и сердитый голос: – А я говорю – нельзя! Комсомолец, а не понимаешь! За столом все пятеро склоняются над картой. Мирон Дмитриевич обтачивает ножом тоненькую палочку. – Я выбрал для соединения с макаровцами Лукинский лес, – как бы продолжая начатый разговор, указывает он на карту. – Пожалуйста, смотрите сюда. Вот тут, вправо от этого леса, находится село Лукинки… Я уже связался с тамошними людьми. Люди это верные, обещают оказать поддержку продовольствием… Дальше… Николай Михайлович берёт у него из рук палочку: – Позвольте, Мирон Дмитриевич. Сейчас разберёмся. Тут неподалёку проходит линия фронта… За палаткой снова приглушённые голоса. Оксана несёт на коромысле выстиранное сырое бельё. Несколько хлопцев отделяются от товарищей и бегут к ней навстречу: – Давай, давай, мамаша!.. Тяжело ведь. Гнать твоего помощника надо – чего он тебя нагрузил?.. Эй ты, прачка! Тебе что поручено? Курносый хлопец с голыми красными руками смущённо подтягивает штаны: – Я им казав, а воны не слухають. Коромысло на плечи, та и ходу! – Ладно вам спор заводить! Не старуха я, чтобы на печи сидеть. Развешивайте бельё да несите мне сухое: кое-что подлатать надо. У тебя, Сеня, иголка моя? – Есть, есть! Курносый Сеня вытаскивает из кармана свёрнутый в трубочку лопух. Из лопуха торчит иголка. – Глупый ты хлопец! Кто ж в кармане иголку носит? Только вчера Оксана стояла над свежей могилой отца и Матвеича. Партизаны несли почётный караул. Давали клятву отомстить за погибших товарищей. Склонившись над свежей насыпью, Оксана видела себя босоногой девчонкой, прильнувшей к плечу отца… «Ну що до батька прилипла, хиба дядько Иван хуже?» – шутил Матвеич, дёргая её за короткие светлые косички. Возникали в памяти Оксаны совсем недавние картины. Вот она прибирает хату Матвеича и бранит его за беспорядок, а он, большой, неуклюжий, ходит за ней на цыпочках и говорит тихим, виноватым голосом: «Ну, дывлюсь я, откуда той беспорядок является? Может, как хозяева с хаты, так вещи друг до друга бегать начинают, а? Побалакать, або що… А как хозяин скоро вернётся, то и не поспеют на свои места стать». – «Поспеют, если хозяин хороший. Не придумывайте свои сказки, диду, да не кладите сапоги под подушку – им там не место». Оксана трогает землю. Ничего больше не будет. Всё тут, под бугорком сырой земли… Тяжёлые, медленные слёзы ползут по её щекам… «Где бы ни был я, дочка, а к тебе приду и умирать буду на твоих руках», – писал отец. Оксана смотрит на свои большие руки. Нет, не пришлось им прижать к груди седую голову отца, не пришлось отдать ему в последний раз всё тепло, всю ласку заботливых дочерних рук! Долго сидела Оксана над могилой. Давно разошлись партизаны, тихо было в лагере… Но вот шевельнулась ветка, зашуршал под осторожными шагами валежник, мелькнула в темноте одна, другая пара глаз… Оксана вспомнила, что не одному отцу и Матвеичу она была нужна. Много ещё места для своих людей в её большом материнском сердце! Она встала, вытерла насухо слёзы и, поклонившись, сказала своё обычное: – Пойду пока… |