Книга Кавалер умученных Жизелей, страница 63 – Павел Козлов

Поднялись вместе. Открытые двери, пустая гостиная. Дорофеева прошагала несколько ступенек, потянулась к отбитой стеклянной лошадиной голове. «Не трогайте, может там следы какие, мы еще работаем» – Гущин вопросительно посмотрел на подошедшего криминалиста, тот предложил все осколки забрать с собой: «В лаборатории посмотрим» «Там случилось?» – Татьяна вопросительно смотрела на ручеек стеклянных осколков, – «Можно?» – и, не дожидаясь ответа, медленно проникла сквозь дверной проем.

* * *

«Нет у меня предположений, не знаю. Мы говорили вчера днем и собирались сегодня за подарками, на мост „Багратион“. Купить муранских тигров» – она так и не сняла шубу. Сидела, утонув в кресле, Максим курил у окна, Лариса прижалась к дверному косяку. Все собрались в гостиной, молчали.

– А случаем, как писательница, не остались ли какие-нибудь записи. Может, дневник вела? – все эти конкретные, но обезличенные вопросы коробили Максима. Ему хотелось белугой выть, а приходилось давить из себя подробности.

– Елена ничего не сохраняла – ни писем, ни поэтических опытов. Какие там дневники! У нее: миновало – да и Бог с ним, – отделался скороговоркою Максим.

– «Мысль изреченная есть ложь», – прозвучало. Татьяна шептала себе.

– Что вы сказали? – Гущин надеялся, что сможет встретиться с Дорофеевой взглядом.

– Тютчев сказал, – прошептала Татьяна и зябко прижала шубу к груди.

– А Гордиенко эта вам известная личность? – обратился Гущин.

Ответили одновременно. «Мы виделись» – Максим и «Конечно» – Дорофеева.

– А что это за деятель, кого Гордиенко вчера к покойнице присылала? Консьержка рассказала – приходил.

– Кто ж может знать? Может, из Америки кто, с оказией.

– Да позвоните ей, она и скажет, – Дорофеева написала номер.

– Сейчас в Колорадо ночь, – озвучил Ромин течение мысли.

– У них ночь, а у нас смерть, – Татьяна устало поднялась. – Прости, Максим, я пойду. Ничем я не могу помочь, ни ей, ни тебе.

– Вы можете помочь следствию!

«Какая жуть!» – твердили мысли, но Дорофеева сказала должные слова: «Когда будет нужно, я смогу это сделать. Сейчас нечем. Вот мой телефон. Завтра, или когда еще. Звоните Вере, я тоже ей позвоню. Не сейчас». И она стремительно двинулась к лифту.

* * *

Гордиенко трубку не взяла. Тогда Гущин попросил собрать все в доме фотографии.

Их было немного. Максим объяснил, что Лене «какие-то фото» были ни к чему. – «Она не жила ни воспоминаниями, ни мечтами, ну, сколько я знаю». «Что же, только сегодняшним днем?».

– Да нет, сегодняшним днем она совсем не жила. Она жила своими чувствами в своем мире.

– Странная какая она у вас была.

Гущина остановил схваченный камерой миг: Елена Ромина, темные волосы на ветру, напряженная поза сопротивления, шляпа, с трудом удерживаемая рукой. Динамичная, безумно живая. И следующая фотография – то же солнце, море, и Елена – крупный план. Не улыбка, а радость в глазах. Красавица.

«Это Венеция, этим летом». «Вместе были?»; «Она ездила одна.»

* * *

Консьержка пристально изучала каждое фото.

– Мы посменно дежурим в подъезде. Только Дарья Иванна больна третий день. Так что я очевидец всех этих событий.

Фотографий то было всего-ничего, а остались уже единицы. Гущин уж было отчаялся, когда она позвала, не отрывая взгляда от объекта, и ткнула пальцем: «Это он».

На фотографии были трое, Елена, молодая совсем; девушка и юноша за правым плечом.

– Этот приходил вчера. Максим Петрович ушел, а он появился. Других не видела.

* * *

– Давнишняя. Это Вера Гордиенко. – Ромин разглядывал фотографию. – Мужика не знаю. – Звоните в Америку.

Максим взглянул на часы, в Колорадо как раз время к полудню.

– Письмо отправьте электронное, карточку отсканируйте. Кто такой? – Максима лихорадило, но Гущин диктовал, почти приказывал. Он знал как важно время, да и Максим забывался в подчинении и смене действий.

Пока Ромин возился у компьютера, Гущин рассматривал фото. Елена не смотрела в кадр, чуть в профиль. Она выискивала что-то вдали, слегка восточная, почти красавица. Вера смотрела на зрителя пристально и очень дружелюбно. Открытое лицо, приветливое. Молодой человек позировал.

Максим прилип к экрану монитора, и что-то пристально рассматривал. Гущин приблизился и занял место второго ряда. Ромин нашел стихи, и следователь, вслед за ним, прочел:

Усталые часы, некстати,

Бьют полночь. Не видать ни зги.

Есть время, но его не хватит.

Йоркширский пес седой тоски

Мне памятью терзает душу

Едва забрезжит призрак дня.

Нет сожалений у меня.

Я сломлена и безоружна

– У. Б. Е. Й. М. Е. Н. Я. Это она писала? Вам?

И, только через большую паузу, Максим выговорил:

– Елена. Смотрите – в почте два письма. Одно ко мне. Его я отдал. А это – кто же знает – кому? Адрес nizaro@columbus.com. Я не знаю. Письмо сохранено, как черновик. Отправила она его, или собиралась – какая разница?

В этот момент зазвонил телефон следователя. Он выслушал. Взглянул на Ромина, с предельной осторожностью спросил:

– Простите, у вас были вчера с супругой отношения?

Максим застыл в недоумении, потом прошептал: «Что?», и потом: «Ее изнасиловали? Прежде чем убить?» И зажал голову руками. И через мгновение, стиснув зубы, полушепотом, решительно отчеканил:

– Я звоню Вере, а потом вы оставите меня. Я не насиловал, не убивал, я сам жертва и если для Елены уже все, то я должен еще собраться и проститься с ней. – Выдолбил номер на клавиатуре телефона. – Вера? Ромин Максим. Прости, у нас горе. Елены не стало. Потом. Посмотри письмо в компьютере, кто это с вами на фото, – и, выслушав, Гущину:

– Никита Поленов. Он художник, живет на Сретенке. Вот телефон.

* * *

Гущин набрал мобильный номер. Абонент не отвечал.

Пришло время сказать себе: «Завтра». Охотничий гон обуздала усталость. «Завтра» стреножило бег мыслей, переключало.

* * *

Утро началось с кабинетной работы. В заключении криминалистов не определенные идентификацией следы пальцев были обнаружены на дверной ручке, вазе с цветами, перилах, кое-где на стеклянных осколках и на главном вещдоке – обелиске.

Елена не сопротивлялась убийце, более того, она разделась сама. И занималась любовью. Наверное, с будущим убийцей. Он вошел в нее, а потом пронзил сердце стеклянной молнией. Так в переводе с языка заключения патологоанатома выглядела история последней любви Роминой.

Но на скульптуре сохранились следы двух неизвестных рук, и это даже как бы коробило.