Книга Голубая акула, страница 19 – Ирина Васюченко

Но тотчас мое внимание было отвлечено. Дело в том, что кроме меня в нашей конторе имеется еще один сочинитель, не в пример мне снедаемый жгучим честолюбием. Это Аристарх Евтихиевич Миршавка, погоревший предприниматель, исключительный болван и большой ценитель не только прелестей Ольги Адольфовны, но особенно ее познаний в русском языке и стихосложении.

Последнее для Миршавки существеннее прочего, ибо он слагает предлинные поэзы на политические темы, без устали (по большей части тщетно) пытаясь пристроить их в заштатные газеты. С тех пор как Ольга Адольфовна, пробежав глазами его очередной опус, имела неосторожность заметить, что лучше было бы убрать два катрена в начале и один в конце, и после этого стихотворение напечатали, Миршавка таскает ей всю свою обильную продукцию, требуя беспристрастного суда.

Вот и сейчас он двинулся к своей жертве с изрядной кипой под мышкой. А надобно сказать, по части наружности Аристарх Евтихиевич примечателен. Впервые увидев его коротенькую, неправдоподобно пузатую и чрезвычайно прямую фигуру («Будто лом проглотил!» — сказала бы Муся), даже самому отъявленному меланхолику трудно удержаться от смеха. Комичны не столько высокие каблуки и пузо, сколько непомерная тупая важность, коей проникнута персона Миршавки. Он и говорит важно — не говорит, а глаголет, именуя собеседника не иначе как «уважаемый», но уважая, по всей видимости, лишь одного человека во Вселенной — самого Аристарха Евтихиевича.

— Ознакомьтесь, уважаемая. Это последние плоды моего вдохновения.

— Как много! — Облако скорби набежало на ясные черты Ольги Адольфовны.

— Не скрою-с, эта неделя была плодотворной, да, уважаемая, весьма-с. Не угодно ли взглянуть вначале на это стихотворение? Я полагаю, оно удалось недурно, да, недурно-с. «Позор кровавым империалистам» — как вы находите название?

— Название как название, — вздохнула Ольга Адольфовна, смиряясь с неизбежным. — Но по-моему, это опять длинновато. И потом, некоторые строки еще не вполне отшлифованы. В них чувствуется… гм… известная неуклюжесть.

— Что вы разумеете конкретно? — сурово осведомился Миршавка, напружинив пузо, чтобы придать своей осанке еще большую значительность, хотя это было уж никак не возможно.

— Ну, хотя бы вот эти строки. Вы пишете: «У них идет все заодно, будь то пушка, будь судно». Такое слово как «судно», видите ли, может вызвать иное толкование, а в этом случае комический эффект…

— Вы имеете в виду, уважаемая, что это как бы ночной горшок? — с мужественной прямотой перебил Миршавка.

— Да, я имею в виду именно это.

— Ольга Адольфовна, вы ретроградка, — подал голос оракул из-за шкафа. — Поэзии давно пора не витать в облаках, а заняться нужными общественности предметами. Упомянутый ночной горшок, вне всякого сомнения, из их числа. Что же вас смущает?

Миршавка побагровел:

— Не пройти ли нам в сквер, уважаемая? Там, на скамеечке, нам никто не помешает-с!

— Ох, только не надолго! Не взыщите, Аристарх Евтихиевич, у меня работа…

Когда они удалились, Корженевский вышел из своего убежища, и я понял, что он намерен удостоить меня беседы. Это была честь, выпадавшая немногим.

После нескольких малозначащих фраз я рискнул задать ему хоть и не совсем тот вопрос, что давно вертится у меня на языке, но довольно близкий к предмету моего любопытства:

— Я слышал, вы служили в штабе Котовского. Меня это, признаюсь, удивило. Такому человеку, как вы, наверное, не легко было ладить с Котовским?

Ответ был неожидан:

— Разве вас не удивляет, что мы с вами служим под началом Мирошкина? Могу вас уверить, что ладить с Мирошкиным много труднее. Этот просто мелкая вздорная собачонка, а Григорий Иваныч крупный зверь. И весьма неглуп, вы уж мне поверьте, «уважаемый».

Он слегка, одними губами, посмеялся и продолжал, сверх ожидания разговорившись:

— Вы скажете, мол, это же бандит. Не стану спорить. Но посадите на коня любого лайдака, хоть того же Мирошкина, дайте ему шашку, и не успеете оглянуться, как у него заведется кое-какой скарб, дальше — больше, уже и подвода своя в обозе…

— Не похоже, чтобы вы за время войны обросли имуществом.

Он поднял бровь:

— Обо мне разговор особый. Шестая книга обязывает. А в общем, разбой на подобной войне такое же житейское дело, как взяточничество в какой-нибудь мирной канцелярии. И там, и здесь всяк берет, сколько унести сможет. Что до Григория Ивановича, я вам доложу, в его бритой разбойничьей башке отменный мозг. Чертовски жадный до всего любопытного. Меня то выручало, что к людям образованным он питал особую слабость. Любил покалякать на досуге, расспросить о том о сем. Будь такие оказии почаще, может, и кончилось бы все скверно. Да Бог миловал…

— Значит, там и кроме вас встречались образованные люди?

— Разумеется. Там всякое бывало. Помню, к примеру, Борю Вольфа. Киношник молоденький, щеголь из Петербурга. Балованный, бабник ужасающий, одет с иголочки — это в походе, представляете? Смазлив, как куколка, заносчив, посмотришь, болтун каких мало, а приглядишься — себе на уме.

— Ваш друг?

— Приятель. Их там сначала целая бригада была: кинопромышленность, где ни встретят, национализировали в пользу Советского государства. А как приблизились к границе, вдруг в одночасье исчезли: в Румынию сбежали. Один Вольф остался, да и то, подозреваю, неспроста. Накануне из Петербурга какую-то дурную весть получил. Сразу осунулся, ходит мрачнее ночи… Ну, так ли, нет ли, а остался Боря из всей киношной братии один. Григорий Иванович его после этого крепко зауважал. Выпивали, случалось, втроем: Котовский, Вольф и ваш покорный слуга. У одного сложенье богатырское и опыт дьявольский, другой мальчишка, его молодость выручала, а мне несладко приходилось, тут уж ваша правда. У Мирошкина есть одно преимущество: с ним кутить не надо.

— Так это, с Котовским, тоже был род приятельства?

— Этого не сказал бы, а впрочем… Пьем мы этак однажды, а Григорий Иваныч и говорит: дай-ка я вам, братцы, подмахну охранную грамотку. Чем черт не шутит, может, в недобрый час пригодится. И тут же на краю стола, стаканы отодвинув, сочинил нам с Вольфом по бумажке, что-де доблестно сражались. Расписался, ординарцу велел печать прихлопнуть. «Ну, — говорит, — берегите, не пожалеете!»

— Сберегли?

— Как же иначе? Аки зеницу ока…

Веки Корженевского набрякли: долгий разговор явно утомил его. Он еще сидел напротив, но я видел, что внутренне этот человек отвернулся и с каждым мгновением уходит все дальше, уже тяготясь присутствием наскучившего собеседника. Чтобы облегчить ему ретираду, я посетовал на жару и, извинившись, вышел подышать свежим воздухом. Когда, докурив свою самокрутку, я вместе с усталой Ольгой Адольфовной и довольным Миршавкой вернулся в контору, Корженевский был уже у себя в «эрмитаже». Так ясновельможный пан называет свое убежище за шкафом. И слово прижилось: даже Домна Анисимовна говорит «ермитаж».