Онлайн книга «Повелитель монгольского ветра»
|
Его решили обыскать, И тут раздался дикий крик: О, мами! Ошиблись мы на этот раз, Он к сроку уплатил сейчас, И вот квитанция лежит В кармане! В кармане! — заревели кругом. В кармане-мане брюк, в кармане брюк! Энгр сидел, безучастный ко всему происходящему. Веселье, надрывное веселье царило вокруг, и стлался, все стлался и щекотал ноздри сладковатый дымок. – Чаю налей! – бросил Рите вернувшийся вожак. Энгр поднял голову и увидел на его груди вытатуированную пайцзу: тигр щерился на левой стороне и царапал лапой какой-то то ли узор, то ли шар, то ли клубок синих змей. – Кто твой отец? – внезапно спросил Энгр. Веселье враз оборвалось, закончилось само собой, и шайка вперилась в чужака в упор. – Кто? – повторил Энгр. – Не знаю… – удивленно ответил Бек-хан, – я детдомовский… Говорят, вояка был, полковник, на войне пропал… – А это… Это откуда? – Так же не сводя взгляда с татуировки, спросил Энгр. – Ну мужик один в детдом приезжал… Говорит, служил с отцом и нарисовал мне, мол, у отца такая была… Да ты че, Энгр? Голову тебе напекло? Чужак медленно стянул с узких плеч когда-то бывшую белой майку. На его груди красовалась такая же пайцза, только левый край, где были таинственные синие линии, был перечеркнут толстым рубцом. – Ну бля, дела-a-a… – протянул Ганс. – Хоть лезь под нары… Рита без сил опустилась на землю, кусая губы. – Отойдем, – бросил Энгр Бек-хану, и они пошли вдоль по берегу. Солнце, раскаленное докрасна солнце почти касалось волн у горизонта, и не было вокруг ни облака, ни тени, ни прохлады. 12 января 1920 года, Семиречье, Россия, 2 часа пополудни – Фа цай! Фа цай! [23] – Разбогатевший ходя улыбался и кланялся, прижимая руки к груди. – Ни чифан ла ма? [24] – добавил он, когда гости уселись за низенький стол, а женщина с неуловимыми глазами, жена ходи, поставила на столик чайничек с зеленым чаем и две крохотные чашки. – Сесе, – рассеянно поблагодарил генерал-майор Анненков хозяина, – мей ю чифан [25] . Он был среднего роста и лицом походил на калмыка, под «ермаковкой» – мундиром с настежными лацканами, газырями и серебряным галуном по стоячему воротнику, угадывалось тело спортсмена, владеющего каждой мышцей. Барон Унгерн, которого с недавнего времени указом Богдо-гэгена было велено именовать «Возродивший государство великий батыр, Главнокомандующий» – ханским титулом, доступным лишь Чингисидам по крови, на желтом шелковом халате, знаке высшей власти в Монголии, носил погоны русского генерала да солдатский Георгий. Ташур – бамбуковая палка, который заменял барону и скипетр, и дубинку, висел на левой кисти. – Роман Федорович, да сними ты, бога ради, эту свою палку, ведь за столом же сидим! – недовольно бросил Анненков. – Только вместе с кожей, Борис Владимирович, – холодно блеснув синими глазами, ответил барон. – Этот ташур мне жизнь спасал… На столике как бы сама собой появилась утка по-пекински, ровно нарезанное мясо, ломтики огурцов, зеленый лук, блины, соусы, бульон в суповой огромной миске, пиалы. Хозяин разлил спирт и исчез. Генералы ели и пили молча. Все, что достойно слов, было сказано уже давно, то, что не имело названия, не стоило и обсуждения. Наконец, насытившись, Анненков вымыл руки в специальной пиале с лепестками роз, вытер руки услуж ливо поданным китаянкой полотенцем и хлопнул в ладоши. В комнате возник казак Лейб-Атаманского полка в синей рубахе с красными погонами, в малиновых шароварах с двойными – генеральскими – лампасами, в высоких кожаных сапогах. В верхней передней части их голенищ крепились розетки с «адамовой головой». Тот же череп с двумя костями был и на кокарде, и на рукаве с золотого галуна шевронами углом по числу отслуженных лет. – Вот, Роман Федорович, познакомься: бывший красный доброволец Иван Дуплаков, теперь в моем личном конвое, незаменимейший человек-с… Казак поклонился, Унгерн, внимательно глянув ему в лицо, кивнул. Как и Анненков, он сам выбирал людей среди пленных и ни разу не ошибся. Так же, как никогда не ошибался, нутром чуя среди них большевиков. – Когда его к стенке ставили, – продолжал Анненков, – он сказал: «Много я вашего брата на мушку перебрал, теперь кончайте и меня…» А я вот услыхал да оценил… Унгерн, еще раз взглянув на казака, кивнул уже более приветливо. – Давай, Ваня, скоморохов, – махнул казаку Анненков. – А мне гармонь… Через минуту в комнату ввалились ручной медведь на цепи, юркнула и примостилась возле ног Анненкова лиса, а между хозяином и гостем степенно уселась ручная волчица Динка. Впрочем, иногда Анненков называл ее Анкой, но волчица не обижалась. Унгерн положил руку на голову зверя и стал гладить. Волчица прижала уши и закрыла глаза от наслаждения. – Надо же, – заметил Анненков, – никому, кроме меня, дотронуться до себя не позволяла… Видать, чует общую кровь… Кстати, а филин ваш где, Роман Федорович? – На конюшне, с лошадью и псом, – ровно ответил барон. Волчица шумно вздохнула и улеглась у ног генералов покорной собакой. – Хочу тебя побаловать, душа Роман Федорович, – улыбнулся хозяин. – Ходит среди моих казаков былина про тебя… Он растянул мехи гармоники и заиграл – мастерски, с переборами. Дуплаков встал в картинную позу и запел: Я слышал: В монгольских унылых улусах, Ребенка качая при дымном огне, Раскосая женщина в кольцах и бусах Поет о бароне на черном коне. Что будто бы в дни, Когда в яростной злобе Шевелится буря в горячем песке, Огромный, Он мчит над пустынею Гоби, И ворон сидит у него на плече. Унгерн не пошевелился, не улыбнулся, не затуманился. Когда песня окончилась, он произнес: – Благодарю вас, господа. Это очень лестно. Не прогуляться ли нам, Борис Владимирович? Генералы вышли. Медведь спал. Волчица подняла голову и, когда дверь закрылась за вышедшими, тихонько подвыла горько, безутешно и коротко. 12 января 1920 года, Семиречье, Россия, 5 часов вечера |