Книга Салтыков, страница 46 – Сергей Мосияш

Король повернул коня и поехал к своему шатру, едва видневшемуся из-за кустов. Там уже его повар колдовал у костра.

— Чем угостишь нас, Зигфрид? — спросил Фридрих, слезая с коня и передавая повод денщику.

— Свежатинкой, ваше величество. Кирасиры расстарались — добыли олениху.

— Ну что ж, дичину я люблю. Входите, Дон, разделим трапезу.

Помимо генерала Дона, за походным столом короля сидел его секретарь де Катт. На столе кроме жареной дичины была корзина с виноградом. Фридрих щедро угощал:

— Ешьте, господа, может, больше не доведется полакомиться.

— Что вы, ваше величество, — возразил было Дон.

— О, генерал, эта дама может явиться к нам в любой момент, а уж во время сражения тем более. Для ядра и пули все равны, что кучер, что король.

Когда Дон, закусив, удалился, Фридрих достал из внутреннего кармана конверт и протянул его секретарю:

— Держи, Анри.

— Опять завещание, — спросил де Катт.

— Да. Все мы смертны и поэтому о наследстве и наследниках должны не забывать, тем более короли.

Сказав буквально несколько слов о завещании, король впал в лирическое настроение. Он знал, что де Катт был прекрасным слушателем и ценителем поэзии.

— Вот послушайте, Анри, прекрасные стихи Расина о бое быков:

Ах, что за яростная сила

Быков столкнула меж собой,

Привольный возмутив покой

В краю, где тишина царила…

Это не о завтрашнем ли нашем дне, Анри? Жила-жила себе деревушка Цорндорф, явились мы — русские и пруссаки — и завтра:

Уже в ревнивцах гнев кипит

И под ударами копыт

Земля дрожит и стонет,

Уже чудовищный их рев

Деревья долу клонит,

Подобный рокоту громов…

Правда, отличные стихи, Анри?

— Стихи хорошие, но это про быков все же.

— Пожалуйста, у Расина можно найти и про меня, скажем, почти про нас. Вот в его трагедии, например, «Александр Великий» есть такие прекрасные строки:

Над славою моей вотще твой гнев глумится:

К победе я привык в открытую стремиться.

Никто не уличил меня доселе в том,

Что, силою не взяв, я шел кривым путем.

Я от неравного не уклонялся боя,

Не прятался в тени, но рисковал собою.

Враг в малодушии не упрекал меня,

И блеск моих побед сиял средь бела дня…

Какие прекрасные строки, Анри. А?

— Да, ваше величество. И я, честно, всегда поражался вашей памяти на стихи.

— Господи, да я Расина, особенно героического, почти всего наизусть знаю. Хотите, еще прочту?

— Хочу, — слукавил де Катт, хотя очень хотел спать.

И король, воодушевленный слушателем, начинал читать, иногда даже прикрывая глаза от удовольствия… И читал до полуночи, пока не услышал храп секретаря. Крякнул с неудовольствием:

— Ах мерзавец… Дрыхнет.

И стал укладываться на свою кровать.

Видно, в эту ночь Фермору не суждено было заснуть, голова пухла от сотни неотложных дел, которые срочно надо было решать. Где-то после полуночи едва задремал, как появился Захар Чернышев с казаком, который тащил связанного пруссака.

— Вот, Вилим Вилимович, мои казачки у моста языка сцапали.

— Отлично, — устало произнес Фермор, хотя ему ох как хотелось послать к черту и казака, и его «языка». — Что вы делали у моста, сударь? — спросил «языка».

— Нам велено было укреплять стойки, чтоб утром можно было провезти артиллерию.

— Вот оно что… — Фермор взглянул на Чернышева уже без тени сонливости. — Слыхал, Захар Григорьевич?

— Надо было сжечь их или взорвать, Вилим Вилимович.

— Что теперь говорить. Задним умом мы все крепки. Думалось, стрелять будем во время перехода пруссов. Да и Митцель этот не великое препятствие для пехоты, тем более для конницы. Вот для пушек… Как же мы опростоволосились?

— Велите Толстому утром разбомбить мост из «Шуваловой», — посоветовал Чернышев.

— Придется, придется. — Фермор зевнул и, взглянув на чернобородого казака, поблагодарил: — Спасибо, братец, за «язычка», очень ценный оказался. Чей будешь-то?

— Полковника Денисова ординарец, ваше превосходительство, Емельян Пугачев.

— Молодец, Емельян. Хвалю.

— Рад стараться, ваше-ство.

И утром, едва рассвело и в небе зажурчали жаворонки, рявкнули «шуваловки», и от мостов полетели щепки. И видно было, как засуетились на той стороне пруссаки.

— Ваше сиятельство, смотрите, смотрите! — закричал кто-то рядом с Фермором, указывая назад.

Главнокомандующий оглянулся, и сердце у него словно упало — у Цорндорфа суетились пруссаки, выкатывая пушки.

«Обманул, негодяй, обманул меня, как мальчишку», — подумал Фермор и тут же приказал адъютантам:

— Живо по дивизиям, командуйте: кругом!.

Пехоте повернуться кругом не так уж сложно. Но как быть с пушками, которые выставлены в бывшей передовой линии и нацелены на Митцель, оказавшийся теперь в тылу.

— Скачите к Толстому, скорей к Толстому! Пусть меняет позицию!

А как ее теперь менять, когда за спиной у артиллеристов лагерь, забитый впритык подводами и лошадьми? Пушки надо катить вкруг своего же каре, а времени уже нет.

Матвей Толстой, носясь на коне и матерясь, приказывает прислуге впрягать лошадей.

— Ящичные! — кричит он, надрывая жилы. — Вы что рты раз-зинули, запрягайте скорей! Ну! Суки! Ш-шевелитесь!

А на высотке за прусскими пушками на своем жеребце в яблоках гарцевал сам Фридрих, возбужденный, почти веселый. Поторапливал артиллеристов:

— Поживей, ребятки, поживей! Целься, чтоб ни одно ядро даром не пропало. В кашу их, в лепешку!

Дальше за спиной короля движется конница Зейдлица мимо Цорндорфа, туда, на левый фланг, откуда после артподготовки и ударит она по правому крылу русских, претворяя в жизнь остроумный план повелителя.

— Ротмистр! — обратился король к Притвицу. — Скачи к Дону, какого черта они тянутся с пехотой. Поторопи.

Загрохотали пушки, конь короля от испуга прянул в дыбки. Фридрих натянул поводья, похлопал по шее, успокаивая животное:

— Но, но, милый. Али впервой?

Оглянулся на побледневшего своего секретаря, видно не выспавшегося после слушания стихов в исполнении короля.

— Что, Анри! — крикнул ему Фридрих. — Веселая картина?

— Из-за дыма не видно, ваше величество.