Онлайн книга «В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917»
|
Так, так. Сдает понемногу, значит, и Анчишкин. * * * В наш батальон влился бежавший из немецкого плена штабс-капитан Васютинский. Человек нервный и неуравновешенный. Много пережил в плену, и это окончательно вывихнуло ему мозги «набекрень». Каждому (солдатам и офицерам) охотно рассказывает о «немецких зверствах». Жестикулируя и поблескивая воспаленно горящими глазами, он истерически вопит о системе унизительных обысков в немецких концентрационных лагерях, о немецкой пище для пленных, от которой дворняжки отворачивают с негодованием нос, об изнурительных работах, на которые гоняют пленных солдат и офицеров; и наконец, квинтэссенция всех его повествований – трагедия в Н-ском лагере. Часть бараков, в которых было полторы тысячи военнопленных, в знак протеста против грубого обращениям почти тюремного режима объявила голодовку. В полночь немцы навели на бараки двадцать пулеметов, и в течение получаса свинцовый дождь лизал сухие тонкие стенки деревянных бараков, поражая испуганно мечущихся обитателей. Убито было сто двадцать человек, ранено двести. Забастовка была сорвана. Оставшиеся в живых сняли все свои требования. Немцы потребовали зачинщиков бунта. Таковых не было. Выдавать никто никого не желал. Тогда выстроили всех в две шеренги. Пересчитали по порядку. Вывели из каждого десятка по одному с правого фланга и объявили, что все выведенные будут расстреляны немедленно, если зачинщиков не выдадут. На нарах еще не высохла кровь от ночной катастрофы, еще трупы убитых не были зарыты в землю, и это говорило за то, что с немцами шутки плохи. Чтобы спасти сотню невинных товарищей, шесть офицеров и двое солдат вышли из строя и назвали себя зачинщиками. Зачинщиков тут же расстреляли на дворе лагеря, остальных отпустили… Лагерь притих и присмирел. Убежав из плена, Васютинский дал клятву отомстить немцам. И теперь он каждому с упоением рассказывает о том, что переведется в тыл и попросит о назначении его, Васютинского, начальником концентрационного лагеря для немецких военнопленных. Получив такое назначение, Васютинский введет в лагере ту варварскую систему, от которой он пострадал в Германии. – А потом, – заканчивает он свой рассказ, – когда я вдоволь натешусь над ними, они у меня получат такую же кровавую баню, какую задали нам в Н-ском лагере. Я поставлю пяток пулеметов (по нашей бедности российской и пяти «максимов» хватит…) и… расстреляю весь лагерь. Анчишкин понемногу левеет, а Граве тверд, как скала. Горой стоит за войну. Вчера дискуссировали целый вечер. – Пусть в этой войне мы, Россия, не правы, – говорит он, наконец, – пусть правы немцы. Пусть, наконец, правы обе страны; пусть каждая армия несет свою незыблемую правду на ребрах окровавленных штыков! Что яг из этого? Война имеет бесспорную внутреннюю ценность и сама по себе прекрасна. Я вам это тысячи раз говорил. Величайший гений военного искусства, Мольтке, сказал: «Война – это святое, божественное установление, это один из священных законов жизни. Она поддерживает в людях все истинно великое – благородные чувства, честь, самоотвержение, храбрость. Словом, она не дает людям впасть в отвратительный материализм». Что можете вы, слюнтяи-пацифисты, противопоставить этой четкой и ясной, логически выдержанной формуле? – Здравый смысл не нуждается в аргументации, – вставляет Воронцов. * * * В окопы откуда-то проникла эпидемия азартной игры. Офицеры играют на деньги, солдаты выигрывают друг у друга хлебные пайки, сахар, табак. Вчера в нашем отделении четверо проигравшихся обедали без хлеба. Над ними смеялись. Это самый гнусный результат игры. Выигравшие уплетают по два пайка, и лица их лоснятся от свиного удовольствия. Возмутила эта история. Пробовал вразумлять игроков, но безуспешно. Когда доказываю, что выигрывать у своего товарища последний кусок хлеба и заставлять его голодать – гнусность, то со мной все как-будто соглашаются. – Знамо дело, нехорошо. – Что и судить. – Баловство, одно слово. – Грех да ссора, только. А через несколько секунд опять бубнят свое: – Да ведь кабы ежели мы насильно… тоды так, а ведь мы, значит, по доброй воле. – Тут мы на счастье рискуем: седни я выиграл у него пайку или две, завтра он у мене. Кому как фартнет – уж не обессудь, друг-товарищ. – Ну, а если всю неделю будет проигрывать? – Тоды, значит, коли шибко играть захочет – перестанет играть; отдохнет малость – опять метнет карту; вы напрасно сумлеваитись. – Скука одолевает без игры, тошно на свет глядеть. В первый год войны этого карточного разврата и в помине не было. Видно, чем дальше в лес, тем больше дров. * * * Подпоручик двенадцатой роты Фофанов получил после легкой контузии месячный отпуск. Выехал к себе на родину в Воронеж. Ночью без предупреждения прикатил с вокзала на квартиру. – Где жена? Родные встревоженно переглядываются. – В больнице. Фофанов, не дожидаясь утра, бросился навещать жену. В больнице его встретил дежурный врач. – Скажите, доктор, здесь лежит такая-то? – обратился к нему Фофанов. – Здесь. – Каково ее положение? Что с ней? – Ничего серьезного, господин поручик, у нее осложнение после аборта, уже проходит… Поручик взревел от гнева и боли: – Не может быть, доктор! Вы, наверное, перепутали! Я муж, я два года не был дома… Смущенный доктор молча протянул офицеру «скорбный лист». – Вот диагноз, история болезни. Фофанов ворвался в женскую палату, отыскал жену и сонную пригвоздил тремя выстрелами из нагана к койке. А затем пошел заявлять властям об убийстве. Его арестовали. Предстоит суд. Прислал в полк письмо. Просит офицеров о помощи. В полку поручик Фофанов популярен как «боевой» офицер. Составили длинную телеграмму с перечнем всех боевых заслуг Фофанова и послали в несколько адресов. Сочувствие всех офицеров явно на стороне Фофанова. – Из-за какой-то паршивой бабы лучший офицер на каторгу пойдет. – Каждый из пас поступил бы так. – Он тут кровь проливал, а она от абортов лечится. Особенно возмущается прапорщик Змиев: – Я бы не так сделал. Я бы сначала выпытал у нее, от кого забеременела, потом пришил бы ее и пошел к «своячку». Если он военный – на дуэль, пожалуйте. Если шпак – просто стукнул бы из нагана без лишних разговоров – и делу конец. |