Онлайн книга «В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917»
|
Хотели обмануть бригадного. Бригадный, высокий, с типичной солдатской выправкой генерал-лейтенанта медленно идет вдоль развернутого фронта. Изредка спрашивает, наклоняясь к самому лицу солдат. – Жалобы есть? Содаты молчат, выпячивая на начальство богатырские груди и «поедая» его глазами, как полагается по неписанному уставу. Вдруг в последних рядах прорвало: – Почему хлеба мало дают? Выкрик робкий, просительный. И сразу же посыпалась дружная дробь голосов смелых и отчаянных: – Почему сахар урезали? – Почему каптеры торгуют продуктами и обмундированием? Где берут? – Почему контролю нет? – Сапоги давай! Из задней шеренги угрожающе тянутся вперед спрятанные от генеральских глаз сотни ног в уродливых рыжих сапогах с подвязанными проволокой и шпагатами подметками, с прожженными на кострах голенищами, с раздавшимися задниками. Лица солдат потные, красные и злые. Офицеры стынут неподвижно на своих местах. Бригадный находу говорит что-то негромко командиру полка. Тот, прикладывая ладонь к козырьку, однозвучно отвечает: – Слушаюсь, ваше превосходительство! Слушаюсь! У командира полка нижняя губа прыгает точно в лихорадке… * * * Стрельбы нет. Над окопами морозная тишина. Гурий Феоктистов, долговязый малый, лет тридцати, по профессии истребитель крыс и мышей, а теперь стрелок первого взвода, стоит рядом со мной в бойнице на часах. Опираясь на винтовку и раскачивая из стороны в сторону свое длинное тело, он точно глухарь на току целый час напевает похабную песенку: Ти-та, ти-та, ти-та, ти-та, Ион любил архимандрита, А дьячок пономаря, Ничего не говоря… Это раздражает меня, и я мягко прошу: – Перестаньте, Феоктистов. Читающий теноришко обрывается на полуслове. Феоктистов несколько минут сосредоточенно пыхтит и возится с подсумком, который сполз на живот. – Что, не нравится тебе моя песня? – Нет, Гурий. – Гм… А мне, может, вот в окопе стоять не нравится, надоело, тогда как? – Ну и не стойте… – Да куда же денешься? Везде найдут, приструнят, мать иху… Несколько минут мы оба молчим. Феоктистов спрашивает: – Скажите вы мне, пожалуйста, почему в газетах фронт называется театром военных действий? Читаю каждодневно и удивляюсь, никак докопаться до истины не могу. Давно собирался спросить сведущего человека. Я сам-то москвич. В Москве есть Большой театр, Малый, Художественный и другие. Это понятно. А какой, к примеру, театр наши окопы? Что это, для смеху пишут… – Не знаю, Гурий, не знаю. – Чудно! Неужто и вы не знаете? – Нет. – У кого бы это спросить? – Не знаю. Может быть, батальонный скажет… – Да ведь как к нему подступиться с таким вопросом? Он те так шугнет, что не знаешь, в какой конец бежать. Опять длительная пауза. – А еще я хотел вас спросить насчет перехода в иностранную веру. Можно это теперь или нет? – В какую веру, Гурий? В католичество? В магометанство? В иудейство? Он смеется и, размахивая перед моим носом широкими рукавами шинели, говорит: – Я не про то. Ну их всех богов ентих! Все хороши. Я насчет паспорта. Нельзя ли сделать так: живу я в России, хотя бы в Москве, а паспорт у меня аглицкий или немецкий и чтобы меня ни на войну, никуда взять не могли. Я начинаю понимать его. – Иностранное подданство принять хотите? Так, что ли? – Вот, вот! Про это самое! – Не знаю, Гурий, теперь как, а до войны, кажется, можно было. Нужно было заплатить сколько-то или жениться на иностранке. – Даже жениться? Ах, чтоб те лопнуть на этом месте! Ничего не выйдет. Я восьмой год в законном браке состою, наследников уж троих имею. А я думал, это просто. Подал заявление, и готово. Помолчав немного, он философски, не торопясь, рассуждает: – Да и то сказать, нельзя иначе-то. Ежели разрешить нашему брату беспрепятственно переходить в иностранное подданство, все перейдут. Русские в аглицкое, а французы – в русское. Чехарда получится. Тогда ни в одном государстве и армии не соберешь. И, закручивая из газетной бумаги цигарку, игриво заканчивает свою мысль: – А курьезно будет, в сам деле, Андреич. У государя вся земля заселена народом. Населения кишмя кишит, а подданных нету. Все как есть иностранцы. Мне эта перспектива тоже кажется забавной. Я шутя говорю Феоктистову: – Ну, что ж, попробуем после войны, коли живы останемся, жениться на иностранках и перейти в «иностранную веру». Он тяжело вздыхает: – Где уж мне? Нос у меня конопатый. Какая иностранка за такого пойдет. Да, может быть, до другой войны я и не доживу, а в мирное время и под своим царем с грехом пополам жить можно. Дотяну уж как-нибудь. По мерзлой земле хода сообщения гулко громыхают тяжелые шаги. Тихие переклики людей тревожат синеватую мглу окопных тупиков и закоулков. Феоктистов снимает с винтовки штык, одевает его острием вниз и, покашливая, говорит мне: – Смена идет. Пойдемте-ка в землянку. Ноги застыли. Эх, горяченького бы теперь поесть чего-нибудь. – Не худо бы, – соглашаюсь я. – Но оба мы отлично знаем, что это химера. Горяченького ничего нет. * * * Только что получили статью Горького: «Письма к читателю». Есть замечательные строки против войны, против военного угара, против патриотического хвастовства нынешних Маниловых. «С того дня, как нас лишили водки, мы начали опьяняться словами. Любовь к слову, громкому, красному, всегда свойственна россиянам, но никогда еще словоблудие не разливалось по Руси столь широким потоком, как разливалось оно в начале войны. Хвастовство русской мощью, «бескорыстием» русской души и прочими качествами, присущими исключительно нам, хвастовство в стихах и прозе оглушало словно московский медный звон… И как всегда в моменты катастрофы громче всех кричали жулики»… Это не в бровь, а прямо в оба глаза. Горького не купишь ни за чечевичную похлебку, ни за миллионы. Он всегда останется Буревестником. Царские прислужники не ошиблись, когда забаррикадировали перед ним путь в академики. Ну, что ж!.. Будущее человечество все равно поставит Горького выше многих нынешних «академиков». |