Онлайн книга «В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917»
|
* * * Подпоручик Лебеда, попыхивая короткой трубкой, спокойно рассказывает мне: – Надоело, понимаете ли, сидеть в окопах. Сил больше нет, любви к Отечеству нет, ненависти к немцу нет – ничего нет. Пустота! Скука страшная. Недавно ездил в командировку в Ровно. Три ночи провел в самом дешевом, в самом грязном публичном доме, брал самых паскудных девок, чтобы заразиться сифилисом и уехать в околодок, отдохнуть хоть несколько месяцев. – Каковы результаты? – Ничего пока не видно. Каждый день себя осматриваю… и ни пятнышка. Не везет мне ни в карты, ни на баб и даже на сифилис не везет. Он вздыхает. – В следующий раз поеду, – говорит он после короткого молчания. – Прямо буду искать проститутку, которая в первом периоде болезни. Втрое заплачу, а достану. Силы воли у меня хватит: раз что решил – баста! Добьюсь… – Вы бы лучше себя из револьвера слегка царапнули, коли так твердо решили, – советую я. – Это не подходит. Я все обдумал. Легко ранишь – месяц продержат в дивизионном госпитале – и пожалте обратно в строй. Да и небезопасно это. Под суд за самострел отдавать начали, теперь строго. А насчет сифона никто не сообразит… За это каторги не дадут и не разжалуют… – Но вы подумайте о последствиях. Не так-то легко вылечить. Под старость у вас может провалиться нос, паралич нервной системы, паралич мозга… – Чепуха, вольнопер! Нео-сальварсан. Теперь сифилис неопаснее насморка… Сказал и смотрит на меня дикими загадочными глазами, неестественно громко хохочет. – Что вытаращил зенки, вольнопер? Удивительно, да? Ха-ха-ха-ха!.. Меня коробит. Чувствую, краска заливает лицо. Играя глазами, он говорит мне насмешливо: – Ничего, не краснейте, пожалуйста, вы ведь не институтка из Смольного. Подождите, повоюем еще года два – дойдем и не до таких премудростей. * * * – Вы говорите по-английски? – спрашивает меня адъютант батальонного командира. – Так точно. – К нам приехал полковник английской службы. Даем вечер. Многие офицеры полка не владеют английским языком. Вы приглашаетесь в качестве переводчика… на всякий случай. В восемь часов будьте в штабе полка. – Слушаюсь, – говорю я, прикладывая руку к фуражке. Все офицеры явились разодетыми, как на великосветский раут. В зале царила английская чопорность. Дам похватало. И какой же вечер без дам? Командир полка собрал со всего участка сестер милосердия. Говорят, даже «занял» всех хорошеньких у соседнего полка. Сестры, как могли, исполняли «обязанности» дам. Подвыпившие офицеры напропалую ухаживали за сестрами и все время благодаря этому сбивались с английского тона. Расторопные адъютанты экспромтом организовали «вечер английской поэзии и музыки». Один из членов свиты английского полковника сел за рояль и мастерски исполнил какой-то шедевр модного английского композитора. Завитый и припудренный адъютант полка с новеньким «Владимиром» на груди декламировал Шекспира на чистейшем английском языке. Сестры и офицеры читали Байрона, Шелли, Оскара Уайльда, Мильтона. Играли и пели. Артистам дружно аплодировали. …Пили за здоровье английского короля. Начались танцы. Незаметно выбираюсь на веранду. Моя помощь в зале не нужна. Очевидно, адъютант просто хотел оказать мне «любезность», приглашая меня в качестве переводчика. С наслаждением вдыхаю в себя свежий воздух. В предутренней голубизне весеннего неба ярко сверкают лучистые звезды, безучастные к тому, что происходит на земле. Где-то в направлении к востоку, как потревоженный зверь, глухо, настойчиво, грозно урчат пушки, ползут багряно-красные и желтые отвесы прожекторов. В зале, одевая ночь, полковой оркестр наигрывает меланхолически-грустный и в то же время веселый английский «гимн»: Далеко до Типперери, далеко. Расставаться с милой Мэри нелегко. Сквозь вздохи музыки прорываются мелодичный звон разбиваемых бокалов и топот пьяных ног. Ко мне подходит молоденькая сестра с растрепанными волосами. – Почему вольнопер удрал из залы? Ему скучно? Да? Мне тоже скучно. Я сегодня пьяненькая и… дурная. Приласкайте меня немножко, и скука пройдет. Она берет мою руку и тихо гладит ее своей теплой пухлой ладонью… Мимо нас пробирается в сад высокий кавалергард с сестрой. Оба пошатываются. Он обнял ее за талию и вполголоса мурлычет какую-то песенку. Спутница еще плотнее прижимается к нему и отвечает низким, приглушенным смехом. На лестнице он целует ее в губы долгим поцелуем и затем, подняв на руки, несет в кусты… Она притворно повизгивает и колотит его ладонью по шее. Я сижу на веранде, ожидая солнечного восхода, и с грустью думаю, что вот в эти минуты, когда мы в залитом огнями и роскошно декорированном зале восторгались музыкой, снаряды несли кому-то неотвратимую, короткую и мучительную смерть. Те, которые попали сегодня в зону обстрела, уже никогда не услышат английских поэтов, никогда… В разрушенном фольварке случайно нашел в груде мусора, перебитой посуды и мебели два томика «Войны и мира» Л. Толстого. Перечитываю в пятый раз. Во всей мировой литературе нет ничего даже приблизительно равного этому произведению. Бессмысленность войны показана с бесподобным мастерством… Да, мы, Россия, можем гордиться Толстым. Но почему же этот роман не вызвал у людей отвращения к войне? Ведь воюем снова. Офицеры всех воюющих армий, министры всех воюющих и подстрекающих к войне государств, несомненно, читали Толстого, но это ничуть не изменило их взглядов на положение вещей. И война современная в тысячи раз ужаснее той, которую описывал Толстой. Последние месяцы меня преследовала надоедливая мысль: мне хотелось написать небольшой роман с анти-миллитаристической тенденцией. Я хотел вложить в свой роман все виденное и передуманное в окопах и походах… Но сегодня эта мысль о сочинении нравоучительного романа как-то сразу выветрилась и, думаю, навсегда. И погромче нас были витии, Да не сделали пользы пером. Дураков не убавим в России, А на умных тоску наведем. Но Толстого читает не только Россия, его знает весь мир, он переведен на пятьдесят языков, в миллионах экземпляров гуляет его «Война и мир» по Европе, но не убавилось от этого число дураков ни в России, ни на Западе, ни на Востоке. Дело, значит, не в пропаганде словом, а в силе, которая солому ломит. Толстой – Толстым, а война – войной. |