Книга История зеркала, страница 50 – Анна Нимова

Ноэль спросила, отчего из мастерской пришло мало людей.

– И так они плохо переносят нашу зиму, – отвечал я. – А после смерти вовсе отказываются выходить.

– Кто умер? – в смятении она оглядывала присутствующих.

Сказал про Дандоло и, видя искреннее сострадание на её лице, сам как-то размяк, и язык мой развязался.

– Смерть его странная, Ноэль, оставляет много неясностей.

– Что за неясности?

– Он не был болен раньше, а умер всего-то за один день.

– Наверно, сгорел в лихорадке.

– За один день?

– Ну и что же…

– Не знаю, – упрямился я. – Не верю в такое.

Тяжелый взгляд Антонио настиг нас и заставил перестать шептаться. Я погрузился в размышления, но скоро донесся знакомый голосок – Отчего же он умер, по-твоему?

– В скорой смерти виден не промысел Божий, а рука человеческая, – едва разжимая губы, произнес я.

– Бог с тобой, Корнелиус! – от холода она совсем сжалась.

Когда мы вышли, я взял её за руку, стараясь отогреть. Однажды так пытался сделать, но она смущенно отстранилась. В этот раз рука без напряжения лежала в моей, и, осмелев, я нащупал хрупкие пальцы. Но она не отозвалась на мою робкую ласку.

– Я молилась сегодня за Дандоло, – в глазах её стояли слезы. – Душа его смотрит с небес и возрадуется, что мы помним о нём.

– Живые нуждаются в молитвах не меньше, чем мертвые, – глухо отвечал я. – Чтобы участь Дандоло миновала других.

Миновала Ансельми, – поправил про себя, сознавая, что опять думаю о нём, как о ком-то главном.

– Ты никак не откажешься от своих сомнений?

– Откажусь, если увижу иное, – не удержался я. – А пока вижу, что они лишний раз носа из дома не кажут – так напуганы.

Она беззвучно шевелила побелевшими губами, кончики её пальцев мелко вздрагивали.

А через несколько дней случилось странное. Вечером я ушел из мастерской: пришла очередь оставаться тому самому Роберу, я же намеревался провести ночь в итальянском жилище. Возвращался с работниками, первым поднялся в комнату. Ансельми пришел с чуть заметным опозданием. Мы перебросились парой ничего не значащих слов, стали готовиться ко сну. И тут он, как между прочим, заметил:

– Комната Дандоло пустует, а новых работников не ожидается. Ты бы мог там обосноваться.

Заметив мой изумленный взгляд, поспешно добавил:

– Если хочешь, конечно.

– Так Антонио велел? – спросил я, пораженный.

– Нет. Это моё предложение.

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

– Вовсе нет. Как сам решишь, так и будет. Я не настаиваю.

– Почему же такое предложение?

– Просто думал: для тебя удобнее. На тот случай, если захочешь встретиться у нас с этой девушкой… Ноэль, верно?

Довольно неумело он изобразил, как плохо помнит её имя.

Я сидел на постели в наполовину спущенной рубахе: плечи освободились, а руки ещё продеты в рукава.

– Чего ты испугался? – примирительно заговорил он. – Я ведь хочу, как лучше.

– Не знаю, что и сказать, – медленно отвечал я.

– Может, боишься ночевать в комнате, где побывал покойник? Тогда, конечно, не стоит…

– Стоит бояться живых, – возразил я. – А не мертвых.

– Не скажи, – отвернувшись, он незаметно прикоснулся к крохотной ладанке, висевшей на шее. – Смотря, какую смерть принял. Но, надеюсь, упокоит Господь душу нашего Дандоло.

– Ты знаешь причину его смерти?

– Причина, видно, особая.

– Какая особая?

– Ну, то есть, не от болезни он умер.

– Почему ты так думаешь?

– А разве ты думаешь иначе?

Я промолчал. Он взглянул вопросительно и, не дождавшись ответа, задул свечу. Так и не сняв рубаху, какое-то время я лежал с открытыми глазами. Видимых причин отказаться от предложения поселиться в доме как равный не находилось – пожалуй, он прав: довольно зависеть от других. В возможном переезде присутствовало одно несомненное достоинство: я бы сделался почти владельцем крошечной каморки размером всего в несколько шагов. Но тот, кому принадлежала поначалу единственная кружка, потом к ней добавилась кое-какая одежда, а затем тюфяк для сна и, наконец, родные стены, поймет меня: в собственных глазах это возвышает. Я должен был радоваться, но на самом деле… Вспоминая сейчас тот разговор, ещё раз убеждаюсь, как заботливо устроил своё творение создатель: им дано всё, дабы уберечь нас от ошибок. И, помимо того, что видят глаза или слышат уши, наше внутреннее естество подчас много прозорливее. Чувство… Смутное чувство, что в предложении, как и во всём разговоре, что-то не так, владело мной, не давая спокойно предаться отдыху. Я ворочался, пытаясь разобрать суть беспокойства.

Неожиданно из темноты послышалось:

– Если ты не решишься, тогда, пожалуй, сам переберусь. Посуди: так лучше будет. Понятно, мы жили вместе, когда некуда деваться. Но теперь…

Он ждал. Правду сказать, как-то не верилось, что разговор тот затеян от благих намерений. Но какие причины не доверять? Потому что порой он высокомерно со мной обходился? Или его совет привел к неприятностям? Откуда эта подозрительность? – обругал я себя.

– А что Антонио скажет, если попроситься в комнату Дандоло?

– Ничего не скажет, – равнодушно обронил он. – Его это не озаботит.

– Ты говорил с ним?

Антонио знает, – ответил себе. Он отдал в аббатство вещи Дандоло, ещё подозревая болезнь, но теперь разрешает селиться в той комнате, значит, не видит опасности. Значит, сомнения его разрешились. Или кто-то их разрешил.

* * *

6

Следующим вечером Ансельми унес свой сундучок во флигель. Я помогал ему: тащил вслед мешок, в который мы уложили его небогатую одежду. Столик он обещал забрать позднее, пока же великодушно разрешил им пользоваться. Я выполнил все его просьбы, хотя во время сборов сильно засомневался, правильно ли поступаю, и печалился, видя, как пустеет комната. Переезд ведет к новому в наших отношениях, какими они станут, я затруднялся ответить, но, очевидно, его уход отдалит нас ещё больше. В мастерской к тому времени я освоился настолько, что почти не обращался за помощью, значит, теперь нам вообще будет не о чем говорить. Видно, так угодно Господу, – в конце концов, я принялся твердить излюбленную присказку, чтобы справиться с волнением и горечью.

Мы перенесли вещи, он вернулся за своей постелью и ушел, не задерживаясь. Ничего не сказал напоследок. Я остался в нашей комнате один. Хотя почему так её называю? Теперь в ней ничего не напоминало, что мы жили здесь вместе. Избавившись от его вещей, комната выглядела больше, но имела весьма неустроенный и грустный вид. Мне в ней было очень неуютно, даже не хотелось следующим вечером возвращаться. Но я скрывал своё настроение: не хватало показать, как для меня это болезненно.