Онлайн книга «Десять посещений моей возлюбленной»
|
– Влюбился?! – спрашиваю. – Кто? – Ты! – В кого? – В меня. Молчит Колян. Но рот закрыл. Опять задвигал челюстями – жевать продолжил. Заморгал. – Чё ты все ешь? – Горох. – А где нашел его? – В кармане. Ну, думаю. – Зашить бы их тебе. – Тебе чё, жалко? Потянул я за леску – в упадке духа, с полным безразличием. И сердце ёкнуло вдруг – что-то есть! И после, помню, как во сне, все: Вытащил. Рывком. Как будто репу за вершок из земли выдрал. Силу ее, щуки, в реке, как следовало бы, не изматывал – не до того, в полусознании каком-то действовал – в слепом азарте. Собака барсука, наверное, так добывает из норы – себя не помня. Ладно, что глубоко, до жабр якорь заглотила – хищница. По камешнику, выгибаясь всем своим толстым, светло-золотистым телом и колотя широким и рыжим хвостом, прыгает – к воде скатывается. Повалился я на нее, как на вражину, – боремся. Едва удерживаю – скользкая. Меня едва ль не поднимает, со стороны не вижу, может быть, и поднимает – мощная. Но победил ее – утихомирилась. А сколько времени в борьбе прошло – минута, час или мгновение? – не знаю. Колян, словно судья спортивный, наблюдал за схваткой, не свистел только, борьбу не останавливал, когда в пылу мы нарушали правила, – опешил. И Буска лаял – это я запомнил. Сижу. В себя, издалека как будто, возвращаюсь. И вижу вроде, но не верится – рукой потрогал – убедился: Лежит рядом со мной. Трофей. Почетный. Добрый, как папка бы сказал. Килограммов восемь примерно или десять – аллигатор. Трясутся ноги у меня – никак еще не успокоюсь. И без дождя весь мокрый – искупался. А зарекался: в воду, мол, больше ни ногой – из-за Ильи, пописавшего с колесницы в речки. И кровь, смотрю, с ладони капает – когда вытягивал добычу, леской порезал около мизинца. Ну, ничего, до свадьбы заживет. На мне всегда – как на собаке. Я: мол, еще немного поблесню – а вдруг? – вот только у́дилище подыщу где. Колян заныл: дескать, пойдем, еще такую же вот не поймаешь, а меньше – уж не интересно. Я, поразмыслив чуть: и мне похвастаться скорее перед всеми захотелось – согласился. Домой пошли. Идем. Я налегке. Колян щуку на большом и прочном, вырезанном им, но моим – сколько уж он своих перетерял, не сосчитаешь! – складником, черемуховом кукане за спиной несет, и дидилёвку ест еще при этом – где-то сорвал уже. Как успевает? – Ну, – говорит, – ты и даешь. – Чё, – спрашиваю, – даю? – Да в Кемь… сохатый будто ломанулся. – А, – говорю. – Прожуй, а то… Любой бы так же поступил. – Ну уж конечно, – говорит Колян. – Не все ж такие. – Какие? – спрашиваю. – Ненормальные, – говорит. Запел я на все Чистяки – болотом этим мы как раз проходим: Смешное сердце, что же с ним такое?! Оно неровно бьется под рукой! – Я уж подумал, с головой вдруг у него случилось чё-то там, и он свалился… Или кто в зад его ужалил?.. Плюхнулся. А он на самом деле чеканутый. Еще орет вон… точно – лось. Ронжа, провожая нас от самого яра, перелетая с дерева на дерево, с ветки на ветку, безостановочно трещит – словно хохочет. И я смеюсь. И он, Колян, мой брат, смеется. Хорошо нам. Мне – уж точно. И оттого, что день такой, пусть хоть и пасмурный, но день же – белый. И оттого, что только что произошло на речке – чудо. И оттого, что сенокос закончился, – причина не последняя. Ну и от многого еще другого. Живем – что главное, конечно, – дышим. А то вон Леха… Как же это?.. Все теперь ночь – и черная… Вернее – пустота!.. Хоть и хватал меня там, на дороге, кто-то за рубаху сзади… Ветер… Но и сейчас мурашки по спине… Загавкал где-то Буска. Недалеко. В устье Бобровки – там, кажется. Пес компанейский и отзывчивый: услышав смех, решил нас поддержать. Дождь мелко-мелко сеет – изморось. Как из ведра теперь хлещи он, мне все равно – больше чем есть, меня уж не намочишь. Как люша, папка бы сказал. Не знаю, что это за люша? Но в том, что – он или оно или она – люша и мокрый тесно связаны между собой, не сомневаюсь. Папка не скажет зря. И повторять мне нравится за ним: как люша, мокрый. Ну, так и я вот. Запел: Два окна со двора и развесистый кле-о-он! Я как будто вчера первый раз был влюбле-о-он!.. Колян: – Маленько чокнутый… Я продолжаю: Прибегал я сюда, да звучало в ответ — И не то чтобы да, и не то чтобы нет! Колян: – И не маленько… Я: Мне б черкнуть пару слов, да мешают дела, И другая любовь за собой повела! Колян: Как он пошел до броду, Стал на колоду и булькнулся в воду. В воде он мок и кис, вылез, высох, Стал на колоду – и опять в воду… Домой пришли. Буска уже в ограде. Никуда он будто и не бегал. Только, как я же, он – как люша. Встречает нас, словно соскучился, хвостом виляет. – Давно не видел? – говорю. Не отвечает. – А научить бы говорить тебя по-русски, было бы неплохо – много чего бы мог мне рассказать, что я не знаю. Но не получится – балбес… хоть и веселый. Сняв с кукана и нацепив ее жабрами на крюк принесенного им из амбара старинного кантаря, взвесил папка щуку: девять килограммов триста граммов – если кантарь не врет, то ровно столько она тянет. Чё, мол, нам граммы-то считать, всего-то девять. Пусть и девять. На шесть ловил, такой вот мне еще не попадало. Рассказали, как поймалась, как нырял за ней я в воду. Я – языком, брат – больше жестами. Мама поохала, а папка только усмехнулся. Попросил я, распираемый от гордости добытчик, сияя, наверное, при этом, как только что начищенный чайник, маму выпотрошить и почистить щуку. Нинку – пожарить ее после. Давно, мол, щучины не ели. Кормилец, что ты. Мама в ограде, выпотрошив, чистит рыбину. Лежит та чуть ли не во всю длину скамейки. Ого, думаю. Папка ходит вокруг мамы, как кот, на щуку щурится и говорит: – Ну, это чё… да разве это шшука… Вот на Кети-то да на Сочуре, там-то вот шшука дак уж шшука. Но сам довольный – видно по лицу. – А ты-то, Коля, – зная, каким будет ответ, спрашивает мама, – хоть одну рыбку в жизни когда до́был? |