Онлайн книга «Десять посещений моей возлюбленной»
|
И тетя Надя с дядей Петей. Ему – уж скоро пятьдесят. И ей – под это. Грустно становится, когда об этом вспомнишь. Обулся. Жду. Сижу. Думаю: «Они». И обо всех, кого люблю. О многих. Слышу, что курица не ростится и что сорока замолчала, что: Вышла Таня. В том же платье – здесь, на улице, и вовсе желтом, как купава ясным днем на чистой водной глади. В белых плетеных босоножках. Пальцы ног – выглядывают – по ранжиру. Ногти – ровные. Как клёск на нельме – их сравнил; а на мизинцах – как сорожий; солнышко белое на них восходит, больше похоже, что луна. В желтой же шелковой косынке, туго повязанной. По-комсомольски. На одном плече висит школьная, до боли, как говорится, знакомая мне, заляпанная чернилами, светло-коричневая замшевая сумка – с книжками; на другом – фотоаппарат. Я сижу. Она стала рядом – высится. Таня, – во мне всегда теперь так произносится – когда отсутствует она, когда присутствует – без промежутка, о чем ни думал бы, ни говорил. Духами пахнет. Какими-то. Помню, что называла вроде: польские – со странным именем – то ли надежды, то ли неуверенности. Приятно мне. И с ними. И без них. Они, мне кажется, и не нужны. Но принимаю. Хоть и сбивают меня с толку. – Идем? – говорит мне. Встал я. – Идем, – говорю. – Ты, – спрашивает, – без часов? – Без, – отвечаю. – Ты же не носишь… Мои сломались, не идут. Ну, и не надо. Мы, – говорит Таня матери, – на Кемь, готовиться, поедем. – Они поедут… А поесть? – спрашивает тетя Надя. – Ты же не ела, – говорит. Глядит на нас и улыбается. А мне – неловко. – Мы не хотим, – отвечает Таня. – А гость? – И гость. – Она решила… Там суп, в печи, стоит, еще горячий… Пшенка. Ну, поезжайте. С Богом. А когда, – интересуется, – вернетесь? – Скоро, – говорит Таня. – Знаю я ваше скоро, – говорит тетя Надя. – К вечеру. – Не будьте долго-то. Олег, пожалуйста, уж не гони… езжайте тихо. – Не буду, – говорю: успокаиваю. Хоть и бывало. Но не буду. – Обещаю. – Будь добр, – говорит тетя Надя. – То беспокоиться… – Не беспокойся, – это уж Таня так сказала. – Белье оставь, сама поглажу. Дядя Петя – не проснулся. Короткий он, после войны, как человек, физически, и сон его от этого, наверное, плотнее. Федосья Константиновна – сидит. Но как не здесь. Не умерла – юбка на ней еще трясется. Глазами только вытекает. Соболь не глянул даже в нашу сторону, даже и ухом не повел – демонстративно; хвостом вильнул лишь – себя выдал. И курицам, тем никакого дела нет до нас. Кудахчут, бродят. Мохноногие. У нас в Ялани я таких не видел. Вышли мы с Таней из ограды. Как куда-то. Поехали. Таня сзади. Меня руками обхватила. Не потому, конечно, что боится – ей просто нравится. И мне. Поглядываю на нее – в зеркальце. Едем. Ветер встречь, и очень теплый, – нам препятствует, играя. Листва стала распускаться – на березах. Зримо. На осинах только почки – коричневые. Сосны – зеленые всегда. По бору едем – тут их много. И бор такой: катайся по всему – ягель тебе не помешает. Масленниковским называется. После войны его пилили, но – по-хозяйски, а лес сплавляли по Кеми. «Хорошо», – думаю. Не думаю – ощущаю. Ехал и ехал бы. Словно куда-то. На Кемь. Таня. И мне с ней так – мы как одно. К реке свернули, вскоре и подъехали. К нашему месту. Яр. Красиво. И замечательно, что – никого. Ну, только – птицы. Коршун в небе – тот – как дежурит, не согнать; и нас уже, наверное, заметил. Сосна – старая, корявая – реликтовая. Никто ее, в здравом уме, спиливать не станет, на дрова даже, будет стоять, пока сама не упадет – мало ли в паводок-то подмывает и по реке потом несет их. К этой сосне приставил мотоцикл. Тихо. Я про людей. От птиц не шумно, от них – звонко. И самолет где-то гудит – кукурузник – пожары смотрит. Далеко. Подступил я к краю обрыва. Смотрю. И вниз, и вверх. Небо – вверху, и там, в Кеми; в реке оно – как провалилось. Плесо. Повернулся. Сняла Таня платье. Трусы на ней и лифчик – синие. Я в них ее еще не видел. Вижу. Шея темнее, чем все тело. И то темнее, чем зимой. Откинув в сторону нападавшие с сосны шишки, плед постелила на сосновую хвою – на землю. «Горе от ума» из сумки вынула, легла. Ничком. Книгу раскрыла на закладке, при этом смотрит на меня. И говорит: – А ты не будешь загорать? Говорю: – Буду. – Я чё-то Чацкого не понимаю. Желтый квадрат лежит с ней, с Таней, рядом – платье. На фоне ярко выделяются – оно и Таня. – И Софью Павловну совсем не жалко. – А чё жалеть ее? – Ну, так. – Мирно, – говорю, – все разъехались. Никто никого не убил, никто ни на ком не женился. Снял рубаху. Сел рядом. – А ты читать не будешь? – спрашивает Таня. – Буду, – говорю. Достал из своей сумки «Героя нашего времени». Лег на плед. Не касаюсь. Раскрыл книгу, читаю: «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но…» Читаю: «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем…» – Брата похоронили? – спрашивает Таня. – Да, – говорю. – Ужасно… А как подружка-то его? – Не знаю. – А ты помнишь?.. Спросила Таня. И молчит. – Чё? – говорю. – Ты меня так тогда обидел… – Когда? – А ты сказал… «…последняя вещь; оно или служит…» – Чё? – спрашиваю. Не поворачиваюсь к Тане. Солнце – светит. День – длится. Коршун канючит с неба: Пи-и-ить. Воды в Кеми вон… Лень ему спуститься. – Ты мне тогда сказал, – говорит Таня. Договоренность у нас с ней: Только без «этого», а «это» – только после свадьбы. – Ну? – говорю. А сам – читаю. – Что виновата я во всем… Нет, ты сказал: Если бы ты сама так не… – Да, – говорю. – Помню. Отвернулась Таня. Читает. И я: «Во всякой книге предисловие…» |