Онлайн книга «Мурзук»
Бабушка своими руками вытащила его из-под лесины. Похоронила тут же, в тайге. И осталась одна-одинешенька. Давно это было. Кругом тайга. Зима только началась. Реки замерзли – на челне не проедешь. И пешком идти – не дойдешь до людей. И еды запаса нет в малой охотничьей избушке, что срубил отец на своем промысловом участке. Бабушка могла бы и сама промыслить себе еду: умела с ружьем обращаться. Да отцово ружье в щепки изломала та проклятая лесина. Как быть? На счастье, тут забрел в бабушкину избушку какой-то охотник. Бабушка ему очень обрадовалась: – Выведи, добрый человек, из тайги – вот как тебе благодарна буду. А он ей: – Так и быть, бабка, выведу. А ты мне за это своего пса отдашь. Это Лая-то! О нем тогда уж далеко слух прошел, что замечательный пес. Хоть понаслышке, а все охотники километров на сто кругом его знали. Бабушка сдвинула брови. – Нет, – говорит, – пес у меня не продажный. Он моему покойному сыну верный товарищ был, а теперь мне на всем свете первый друг. Что хочешь проси – ничего не пожалею. А друга не отдам. Охотник уперся: – Деваться тебе, старая, некуда. Все равно отдашь. – Ну, – бабушка говорит, – коли совести в тебе нет, нечего мне с тобой и разговаривать. Покинь старуху одну в беде. Тот разозлился. – Все равно, – говорит, – я у тебя пса силой уведу. – Попробуй, – отвечает бабушка. И взялась за топор. Ушел злой человек ни с чем. Бабушка говорит: мы – крепкая косточка, мы из сибирских казако́в. Так-то так, да ведь и тайга – не городской парк культуры и отдыха. Чаща, болота, горы. Снег по пояс. Вьюги. Как тут себе еды промыслить? Отец, бывало, уложит лося или медведя и тут же на месте освежует. Кусок мяса отрежет – какой в мешок уйдет. Это – с собой. А тушу и шкуру – в амбарушку. Такие амбарушки звероловы себе в тайге рубят. На гладком бревне ставят, чтобы никакой зверь не залез. Тут и хранится мясо до времени. Ведь не всякий раз охота задастся – бывают и долгие черные дни. Говорил отец бабушке, что у него три полные амбарушки запаса в тайге. Там и лосятина, и оленина, и медвежатина. А где их, те амбарушки, искать? Вот вопрос! Все-таки бабушка моя догадалась, как ей быть. Ремнем потуже перепоясалась, топор за пояс, на лыжи стала и санки с собой взяла. – Ну, Лаюшка, – говорит, – на тебя вся надежа. – Беги вперед – показывай, где хозяин складывал добычу. Ищи! Лай хвостом покачал – и в тайгу. Побежит-побежит да оглянется – идет ли за ним бабушка? И такой умница: прямо-прямо к амбарушке привел! Потом, когда бабушка все мясо домой на санках перетаскала, Лай вторую амбарушку показал. А там и третью. Так всю зиму с мясом были, очень даже сытно прожили. А весной, когда лед растаял, постелила бабушка в отцов челн звериные шкуры, собрала кой-какую поклажу – и спустилась речкой за шестьдесят километров до ближнего селения. Там хорошие люди ей помогли, сельсовет избу дал. Бабушка списалась с городом, где тогда моя мать училась и я – маленький – с нею был. Узнала бабушка, что мать сильно больна. Скорей на железную дорогу – и к ней. Да все равно не успела: умерла моя мама. Так бабушка и осталась одна на свете, да еще со мной маленьким на руках. Поселилась в железнодорожном поселке под городом. А Лай, конечно, все время с ней неразлучно. Лай у меня в дядьках Мне доходил четвертый год, когда умерли мои родители, и бабушка приехала и взяла меня к себе. Совсем еще несмышленыш я был. И, бабушка говорит, неслух, озорной такой, что беда! Трудно, говорит, ей со мной пришлось, вот как трудно. Поступила, конечно, бабушка на службу. А меня дома оставить не на кого. И детского садика близко нет. Тут опять бабушку Лай выручил. Придумала она мне в дядьки его поставить. Позвала меня, позвала его, велела нам обоим на стулья сесть и говорит: – Слушайте оба. Тебе, Лаюшка, поручаю за этим молодым человеком присматривать. Чтобы не баловал, не озорничал бы, пока я на службе. Понял? Лай: «Bay!» Он, конечно, просто так тявкнул, потому что привык отвечать, если к нему с вопросом обращаются. У него что ни спроси – он все тебе «вау!» в ответ. А мне бабушка сказала: – Видишь, он «да» сказал. Он все понимает. И ты его слушайся все равно как меня. А ты, Лаюшка, – опять она к нему, – как приду, все мне докладывай, что этот молодой человек напроказил. Понял? Лай, конечно, опять: «Bay!» А «молодой человек» сидит ни жив ни мертв: я ведь тогда еще его за волка считал. – Бабуленька, – лепечу, – я его боюся… Миленькая, не оставляй меня одного с ним! – А и вовсе нечего его трусить, паря, – нахмурилась бабушка. – Лай хороший, Лай честный зверь. Вот погладь его. – И как я ни отдергивал ручонку, взяла ее и погладила ею Лая по голове. – Вот. Будешь себя хорошо вести, и он к тебе будет добрый. Можешь даже играть с ним. Брось ему палочку – он принесет тебе. – Зато уж озоровать при нем, – строго прибавила бабушка, – и не думай. Все равно он мне все про тебя расскажет. Вот сам увидишь, как приду. Ух и страшно мне было, когда закрылась за бабушкой дверь и я остался с глазу на глаз с этим серым волком! Маленький был, а на всю жизнь запомнил. Сижу на стуле как привинченный, чуть жив и дохнуть боюсь: кто его знает, что он думает? Лай давно соскочил со стула, передней лапой на подоконник вскинулся и бабушку глазами проводил. Потом встал опять на все четыре, по избе походил, к миске своей подошел – в углу стояла. Да пустая. И вдруг ко мне направился. Меня так и вытянуло на стуле: вот съест!.. А он подошел и голову ко мне на колени положил. Большущая голова, тяжелая. Да нет, вижу – совсем добрый волк, кусаться и не думает. Страх меня отпустил, и я тихонько положил ему руку на голову. Он – ничего. Я стал осторожненько его гладить, как бабушка показывала. Ниже, ниже, а как носа коснулся – он и лизнул мне мокрым языком руку. Я сошел со стула. Глядь, а в окно бабушка смотрит. Улыбается. Показывает рукой: открой форточку. Я на подоконник, форточку открыл; бабушка и спрашивает: – Ну как? Не очень страшный волк? – Нет, бабуля. – Вот и славно, оставайтесь вместе. А я скоро, я в обеденный перерыв наведаюсь – тут ведь мне недалеко. |