Книга Почти ангелы, страница 16 – Барбара Пим

– Бутылку чего? – переспросил он, хотя и развеселившись, но и с ноткой раздражения, поскольку иногда Кэтрин бывала очень утомительной и – для интеллигентной, умной женщины – временами удивительно фривольной.

– Ох, не смогу еще раз повторить! И вообще оно всего двенадцать шиллингов бутылка. Так… что бы мне приготовить? Они, к несчастью, всегда голодны. Иногда я даже жалею, что мы не вращаемся в кругах, где люди просто грызут соленый миндаль и чипсы…

Кэтрин стояла посреди кухни, которая сообщалась с гостиной аркой, и потому могла вести разговор за готовкой. Точнее, она говорила, а Том сидел за столом, мрачно вперившись в пишущую машинку, словно если глядеть на нее достаточно долго, то можно заставить написать слова, которые в итоге сложатся в диссертацию.

Мы совсем как старые супруги, печально думала Кэтрин, поскольку подразумевала ту неприятную сторону супружеской жизни, когда лейтмотивом отношений становится не уют, а скука. Первые восторги миновали, но приятно, что он снова дома, ванная в беспорядке, а на полу гостиной валяются страницы машинописи.

– Соус нужной консистенции я могу приготовить, только когда чуточку пьяна! – весело воскликнула она. – Потому что тогда мешаю его, как помешанная, меньше сдерживающих комплексов.

– Никогда бы не подумал, что они у тебя есть, – суховато отозвался Том, бросая попытки работать и выходя на кухню.

Став у Кэтрин за спиной, он прижался щекой к ее щеке. Она казалась совсем маленькой, поскольку была в туфлях без каблука. Шлепала по квартире в туфлях на веревочной подошве – совсем как старая француженка, хотя это очень вредно для ног, если верить статьям, которые она часто писала в свои журналы. Даже когда Кэтрин старалась приодеться, всегда оставалась какая-то не укладывающаяся в общий стиль деталь, и хотя она понимала, что бывает небрежна, это не особенно ее тревожило. Она слишком осознавала себя как личность, чтобы трудиться что-то в себе менять, и так привыкла писать о подобных вещах, что могла бы коротко характеризовать себя на бодро-журнальный манер: «Красная юбка и черный верх (возможно, бархат), длинные гагатовые серьги (если ваш рост меньше пяти футов, решительно не стоит) и (о боже!) жуткие голубые туфли на веревочной подошве, купленные как-то ясным июньским утром на рынке в Периго».

– Думаю, сойду для вечеринки, если не считать ног, – сказала она.

– А что не так с твоими ногами?

– Ну, наверное, надо бы надеть чулки и туфли на высоком каблуке.

– А эти черные висячие серьги, – с сомнением сказал Том, – ты оставишь?

– Почему нет? Они тебе не нравятся?

– Но они такие черные…

– Разумеется! А мужчины не любят женщин в черном, да? Это предвещает смерть, или они боятся, что тут есть нечто депрессивное, как Маша в «Чайке», которая носит траур по своей жизни? Или как у Тербера [8] ? – Тут она рассмеялась. – Помнишь, как у него скучнейшая повесть о несчастной любви заставляет героя схватиться за шляпу?

– Не припоминаю… – нахмурился Том.

Он сел на кухонный стол, притянув ее к себе. Кэтрин как-то сказала ему, что человек, которого она любила, погиб на войне, а он откликался на несчастье других людей, особенно если они говорили о нем легко. Потом вдруг ему вспомнилось, как его бабушка подрезала в зимнем саду виноградные лозы. В доме царила какая-то давящая атмосфера… наверное, это было сразу после смерти дедушки.

– А разве гагат носят не в знак траура? – спросил он. – Моя бабушка как будто…

– Так я напоминаю тебе бабушку! – весело откликнулась Кэтрин. – Интересно, что бы сказали на это психоаналитики?

– Просто странное от них ощущение. Они выглядят такими тяжелыми и черными, а когда коснешься, такие легкие.

– Не думаю, что она носила бы в то время гагат. Это ведь было всего лет двадцать пять назад.

– Ну, она была старой, понимаешь, и жила не в Лондоне.

– Да, конечно.

Детство Тома в большом доме в Шропшире с братом и сестрой всегда служило предметом зависти Кэтрин, которая потеряла родителей в раннем детстве. Вырастила ее тетка, ныне давно покойная.

– Но мы не слишком-то продвигаемся с вечеринкой по случаю твоего возвращения, – сказала она, выпутываясь из его объятий.

– Лучше бы ее вообще не было.

– Брось, когда начнется, повеселишься.

– Кстати, я пригласил одну студентку-антрополога, совсем девочку, ее зовут Дейдре. Нашел ее всеми брошенную в библиотеке.

– Хорошо. Какие красивые имена у твоих подружек, – сказала Кэтрин, деловито натирая сыр. – Когда навещал своих, виделся с Элейн?

– Нет, она была в отъезде.

– Собак с собой взяла?

– Не знаю… не думаю. Наверное, за ними какая-то из ее сестер присматривала.

– Но любят ли сестры собак? И кстати, о собаках. Я всегда считала, что они чересчур преданы хозяйке и могут затосковать. А у Элейн собаки поджарые, как гончие, или тяжелые и плотные, с широкими спинами – таким жестянки для благотворительного сбора мелочи на спины привязывают, понимаешь?

– Кэтти! Я правда не знаю, и мне нет никакого дела!

– Ладно, ладно, пойди посмотри, как там в гостиной? Собери все ошметки своей диссертации, пожалуйста.

Тому комната казалась вполне прибранной. Он затолкал корзинку с рукоделием Кэтрин под кресло, высыпал окурки из пепельницы в камин и поправил подушки, – он видел, что женщины так делают. Кэтрин сновала из кухни в гостиную и обратно с тарелками снеди, бутылками и стаканами. Потом позвонили в дверь, поэтому она убежала к себе в спальню, где спрятала под туалетный столик бутылку джина. Присев перед зеркалом, она как попало нанесла духи, смочила губы кончиком языка, взбила руками коротко стриженные волосы и поправила одну гагатовую серьгу. Но она не сменила туфли на веревочной подошве, и именно этот изъян ее туалета успокоил Дейдре, когда она пришла чуть позже и очутилась в комнате, полной совершенно незнакомых людей, а Кэтрин вышла поздороваться с ней самым дружеским и очаровательным образом.

– Какая чудесная комната! – воскликнула Дейдре, с удивлением оглядываясь по сторонам.

При дневном свете гостиная со светло-зелеными стенами смотрелась совершенно ординарно и вроде бы нуждалась в декоре, но приглушенный свет льстил ей так же, как большинству людей, и Дейдре, привыкшей к бежевым стенам и ситцу в цветочек у матери, она показалась самой прекрасной на свете. Большие кувшины с листьями или даже ветками деревьев стояли на шкафах, явно полных «интересных» книг, но на самом деле комната была ничем не примечательнее многих подобных в Челси, Хэмпстеде, Кенсингтоне или Пимлико. Да и кто может сказать, не бывает ли таких комнат в районах не столь фешенебельных, например, в Болхэме, Ист-Шине или Паддингтоне?