Книга Шаутбенахт, страница 29 – Леонид Гиршович

— Люди рассказывали.

— Какие люди? Мне люди ничего не рассказывали. И ему ничего. Значит, не все люди про это знают. Ты постарайся вспомнить, кто тот человек, который тебе это сказал, как его зовут?

Старуха (помолчав немного):

— Ну, Уляшка Дворникова.

— Вот видишь. А она откуда знает, ей кто рассказывал?

— Кто? Люди, кто еще?

— А все-таки? Вспомни, потрудись, может быть, она говорила, что кто-нибудь просил тебе непременно пересказать, да чтобы мы об этом ненароком узнали?

— Да не вем я, не вем ничего.

— В слушании дела объявляется перерыв. Отдыхай, старая. (Обращаясь к Норманду.) Дело ясное, что дело темное. Схожу к Уляшке.

Норманд качает головой и вздыхает.

— Ты чего?

Норманд:

— Спит Уляшка мертвым сном. Поздно уж ее расспрашивать.

— Что значит поздно? Разбужу. Не прынцесса.

— Ну, смотри.

— Норманд, ей-богу, я тебя не понимаю. Тут бредни, а ты…

Уходит. Норманд смотрится в зеркало — лицо, шею. Снимает пиджак, развязывает галстук, отстегивает пластрон. Все очень медленно, красуясь перед кем-то неведомым. Повернувшись спиной к зеркалу, чешется о него своим пиком. Сначала легонько, затем все яростней. Зеркальная поверхность больше не приносит ему облегчение. Тогда он ложится на спину и, быстро суча ногами, движется по полу — будто плавает. Так же точно появился он на сцене впервые.

Снаружи слышны крики. Норманд поспешно берет со стола письмо, прикладывает его, наподобие пластыря, к воспаленному горбу, поверх — сорочка. Не видя пиджака, срывает со стены халат — в нем, волочащемся по полу, он пребудет до конца.

Голос за сценой:

— Ишь какой хитрый барин стал! Спохватился про Роги-Ноги, когда тот уже по дому разгуливает.

Входит Аркадий:

— Пьяная стервь!

Он так возбужден, что не замечает никаких перемен в одежде товарища. Наконец успокаивается:

— Ладно, черт с ней. Начнем с другого конца. Как попало к тебе это письмо? Ты говорил, у тебя вышла какая-то там история. Можешь рассказать еще раз?

— Зачем? Мне же спьяну почудилось.

— Ну, брось, это глупо. В наших общих интересах это распутать, и поскорее.

— Ошибаешься, мои интересы у меня за плечами.

— Норманд, какая муха тебя сегодня укусила?

— Нас покусала одна и та же муха, только мне нет нужды притворяться.

— Ты не прав, Норманд, и я прошу тебя: не упрямься, расскажи снова все по порядку.

— Пожалуйста, раз это для тебя так важно. Я ужинал у Прасникова. Днем выяснилось, что я смогу выставить не только «Прасола», но и «Смерть Скопина-Шуйского». («Ах вот что, он художник», — с облегчением вздохнули зрители.) Вечером пошел к Прасникову. Ну, одна особа за мой столик просится. Спрашиваю, чего желает. Только кофий с пирожными, но чтоб и я непременно с ней. «Люблю, — говорит, — сообща вкус испытывать», — и смеется. Поел я их тоже. И так мне чего-то худо от этих пирожных стало… Ты хотел, чтобы все по порядку, вот и слушай… Худо, не передать как. В кишках вулкан, в глазах муть. Закурил — еще пуще. А она говорит: «Пойдем-ка ко мне». Мне как раз полегчало. Сошли мы, пальто из гардероба мое выносят, и тут — он. Отколе и взялся-то? Голос у него — будто не из груди, а из жабер. Как гадина раздавленная, такой мерзкий. «Эй, — говорит, — вперед мне!» Она его под руку и с ним за дверь. Я стою. И, представляешь, в слезы. Бухнулся, видно, на пол.

Аркадий:

— Происшествие. Получается, женщина тоже. Одно мне ясно: как подбросили тебе это письмо. Рассказать? Когда вы спускались, он тебя уже поджидал. В залу даже не входил, его бы ты как раз заметил.

Норманд:

— Он мог быть в кабинете…

— Допустим. Женщина явно с ним. Ее подослали, чтобы кто-нибудь другой не помешал. С пирожными странно — от которых тебе нехорошо сделалось. Она их тоже ела?

— Да.

— Возможно, совпадение. Я третьего дня тоже животом мучился. Дальше все шло как по нотам. Тебе надевают пальто. Вдруг этот, со своей зелененькой. Швейцар, поди, вообразил, что вы состоите в одной организации, причем тот рангом выше. В результате неизвестный уходит в твоем пальто и с твоей дамой под ручку. Когда дурень понял, какого дал вольперта, он схватил пальто того, с письмом в кармане, и усадил тебя на «ваньку». Так?

— Так… Только что это меняет?

— Что меняет? Посмотрим на все с другой стороны. Кому это могло понадобиться и зачем? Кто-то шутку с тобой сыграть надумал? Но, сдается мне, дело нешуточное. Кому ты сказал, идешь к Прасникову? Норманд!

— Не знаю, мне опять нехорошо.

— «Нехорошо»… Ты кому-нибудь говорил об этом?

— Никому я ни о чем не говорил. Оставь меня. Видишь, мне больно.

Ложится на диван, вскрикивает: чуть не задавил няньку Сергевну.

Аркадий:

— Пьяная стервь… (Смотрится в зеркало, повернувшись щекой.) Что за черт!..

Норманд кривится от боли.

— Зеркало грязное, какая-то дрянь размазана… Узнать бы, кто с ней говорил. Уверен, что с ней накануне говорили… Эврика!

В углу, где кресло-качалка, часы бьют полночь. Горбун выпрямляется — словно уже могилою исправлен.

— Ты слышал?

— Что?

— Часы! Они идут!

— Не понимаю.

— Они сломаны.

У Аркадия в груди все оборвалось.

— Их можно было починить.

— Помнишь, в письме говорится: «Останавливать часы в домах и заводить остановившиеся»? Дрожишь, Аркадий?

— Идиот! Психопат! Часы идут… Страх божий! Уже десять тысяч раз их могли починить, пока тебя дома не было. Айн момент… Сейчас выясним, приходил ли сегодня кто. Сергевна… няня…

— Она уснула.

Ходят по комнате, сторонясь темного угла.

Норманд:

— Аркадий, давай сыграем в шашки.

Аркадий пожимает плечами. Усаживаются, играют в молчании.

Норманд:

— Что?

Аркадий:

— Что?

— Ты что-то сказал?

— Ничего не говорил.

И снова тишина.

Норманд:

— Аркадий, а к чему ты сказал «эврика»?

— Эврика? A-а, постой, я же совсем забыл. Минутку. (Встает.) Это в газете было. Минутку. Она у меня где-то тут.

Принимается искать и наступает на пиджак, брошенный Нормандом на пол. Смотрит в недоумении.