Онлайн книга «Лавка дурных снов»
|
Плесни хоть бы вот той дряни (впрочем, тут у тебя сплошь дрянь!) Больше тридцати нас было в тех джунглях, лишь трое спаслись. Трое выжили в дебрях и вверх пробрались — Мэннинг, Ревуа и я. Как там в той книге говорится? Один теперь я рассказом смогу поделиться. И вот что скажу вам – лично я-то в своей постели умру, Как и многие прочие сукины дети – с бутылочкой, крепко прижатой ко рту. А жаль ли мне Мэннинга? Да фиг вам! И ему хрен! Это ж были его деньжата, а их было тратить не лень. Но из-за них так и вышло, что мы и гибли один за другим, А он-то сдох не в своей постели – ну, об этом я сам позаботился. Теперь он веками послужит в том храме костей! И не напрасно, А жизнь прекрасна!.. Ну что за пойло ты тут подаешь? Впрочем, я не против, если еще подольешь. Крепкая штука… А если хочешь, чтобы я заткнулся, — Ну… переключай меня на «шампусик». Трепотня – дешевня, молчание многого стоит, друзья… Так о чем это я? * * * Двадцать девять трупов за поход, среди них одна баба, Титьки у нее были шикарные, да и попа – что надо! Мы ее обнаружили мертвой – вот те раз! Поутру, средь холодных углей, у костра, что давненько погас, Ни ушиба на ней, на лице – ни ожога, Видать, на стылое пепелище зашла, не рассуждая долго, Трещала всю дорогу, а погибла без единого звука, Что за судьба человеческая, не судьба, а чертова сука! Не согласен? Тогда хрен и тебе, и твоей мамочке хрен бы приделать, Впрочем, с хреном она бы стала мужиком, а не девой… А та, кажется, была антропологом, все об этом твердила, Но на ученого совершенно не походила, Когда мы ее из кострища вынимали, так скажем, Щеки в золе, и глаза – не белки – серые, в саже, А больше на ней не нашли никаких повреждений, Дорранс инсульт констатировал – такое лекаря утверждение… Бога ради, подлей-ка еще мне чуть виски из уважения, Без этого проклятого виски Временами кажется, что и смерть где-то близко! Джунгли несли нам потери день за днем. Карсон погиб от сучка, что пронзил ему сапог. Нога притом так распухла, что, Только разрезав кожу, мы снять ему обувь сумели, Но к тому часу пальцы его ноги почернели, Как в кострище угли, как кальмара чернила, — наверное, у Мэннинга такая же черная кровь текла в жилах, А вот Рестона с Полги какие-то мохнатые пауки укусили, Причем каждый паук был что с твой кулак – не меньше никак. Акермана ужалила змеюка-злодейка, Что свисала прям с дерева, как с шеи бабы меховая горжетка, И яд свой впрыснула ему в тот же миг. Вы хотите узнать, что наш друг перенес? Он от боли своей же рукой вырвал собственный нос, Словно персик переспелый, прогнивший, заливаясь, в крови, Те, кто рядом стоял, едва это зрелище перенесли, Хочешь – плачь, хочешь – смейся, хоть ржи до упада, Вот судьба-то у парня! Ну хватит, ну ладно… Мир наш не такой уж и грустный – ни больше ни меньше, Хотя психам тут, конечно, намного легче. Поверь. Так о чем я теперь? Хавьер с мосточка деревянного вдруг грохнулся, и вот Мы достали его из воды, а тот уж и дышать не мог. Тут Дорранс наш испанца искусственным дыханьем было прокачал, Но высосал из легких бедолаги он пиявку Размером с помидор тепличный, самый крупный с прилавка. Та оземь хлопнулась как пробка из бутылки, Забрызгав их кровищей, как винищем (мы, алкаши – такие, Взгляни-ка на меня, что пьем, тем и живем). Когда испанец отошел в бреду, сказал тут Мэннинг, Что Хавьеру пиявки выжрали мозги. А мне наплевать. Я помню лишь, что у него глаза не закрывались, А целый час, как он уж околел, все вздувались и сдувались — И вправду кто-то жрал его прям изнутри, клянусь я, чтоб мне сдохнуть! Вокруг без перерыва орали попугаи на мартышек, А те на попугаев, друг друга не слыша, задирая бошки вверх на небо, Что скрылось за проклятою зелёнкой. Его и видно-то не было. В стакане что – вискарь или моча? Одна из этих гнид, так, между прочим, впиявилась в штаны к французу — Я говорил уже? Ты ж знаешь, что она жрала на ужин? А следом уж сам Дорранс отдал богу душу, Когда мы запилили вверх по склону, но все пока еще мы пребывали в джунглях, Свалился в пропасть, и услышали мы хруст. Сломал себе он шею. А молодой был, бедолага, лет лишь двадцать шесть, Жениться собирался, теперь уж – то, что есть… Жизнь хороша, а, друг? Жизнь – это гнида в глотке, Жизнь – пропасть, куда мы все летим, и суп, в котором все мы, в общем, Пусть рано или поздно, но превратимся в овощи. Я прям философ, как тебе? Да наплевать. Уж слишком поздно Нам мертвецов считать, да по такой-то пьяни. Вот так тебе скажу: мы добрались туда, не поздно и не рано… Из жгучей, палящей зелёнки вскарабкались мы По тропке, идущей по склону, оставив внизу В могилах лежать Ростоя, Тиммонса, Техасца – не помню, как звали его – и Дорранса, Да пару кого-то еще. И под самый конец Почти все скончались от злой лихорадки, Что кожу пузырит на теле и делает тело зеленым. В живых нас осталось лишь трое: то Мэннинг, француз да и я. Болезнь только нас не скосила, сразиться с недугом нашлись у нас силы. Правда, я от нее до конца не оправлюсь никак. Вискарь Для меня – как таблетки, что пьют от трясучки. И ты уж, дружище, налей-ка еще мне стаканчик, А то разойдусь и ножом полосну тебе горло. |