Онлайн книга «Стеклянный Джек»
|
Стану на вахту наедине с Господом и корабельным металлом. Гудят двигуны: сто дней в корабле, тягой и скоростью напряженном, Мы рассекаем континуум где-то меж Солнцем Твоим и домом. Плачется вал: «Не выдержу больше!»; расшатались ангелы-дюзы; Двадцать мильярдов миль пути любому покажутся тяжким грузом. Вокруг совершенный Божий мрак, чернее черного, глаз морочит; Мистическое ничто, бесконечность Самого Древнего Дня – ночи. Меня сменит Фергюсон. Он три года отдал на милость космопутей. На Марсе, в доме за куполом его ждут жена и двое детей. Он истосковался по дому – и кто из нас может его упрекнуть? Слишком долго длится контракт, и каждому хочется отдохнуть. Меня же никто и нигде не ждет, хоть медленно, хоть быстрей лети, С тех пор как тридцать лет назад Мия Чун ушла к Тебе, Господи. С той поры я вижу: посредник Твой – не вакуум и не пустота, Но благоговейная беспредельность вселенского черного цветка. Чаще других вспоминаю Мкоко, познавшего космоса благодать: Если тело его найдут, межзвездная гонка начнется опять. Но Бог не даст свершиться такому, и будет мой не напрасен труд! Пусть кругами летает вовеки в космической тьме его хладный труп. Он там не один: на космопутях мало ли мрачных мертвецких орбит, Жалких и неприкаянных грузов, которых никто уж не вознаградит? Когда горел «Новый Аполлон» – что толку было в нашем пути? От Венеры к Нептуну по эллипсу – и обратно к Земле мы летим, Но толку? Причалили к Орбитали, ждали команды выходить, И вспыхнул пожар, и многих из нас успело пламя испепелить. А Торговцы вежливы. Вот Иванов – подойдет, бывало, и скажет: «Инженер Мак-Оли! Как там у нас тахионная тяга – пашет?» Ему не дается технарский жаргон – но что мне все их манеры, Коль можно пахать в полную мощь? Я в Доме – глава Инженеров. «Нянчишься с тягой? – мне твердят. – Ты был в Кейпе звезда физтеха! Синяя ленточка, „наша надежда“ – что, это лишь для смеха? Всепланетно известный уже в универе, топ-спец по тахионной тяге,— Как ты променял такую карьеру на жизнь инженера-бродяги?» Да, у меня была куча грантов, я мог оставаться лучшим доныне, Но разглядел, что дьявол хочет меня подцепить на крючок гордыни. Я бросил космошколу Кейпа, ушел прямо с лекции, налегке, И подписал контракт на полвека на космическом грузовике. Начинал как помощник заправщика, отвечал за топливопровод На старых дырявых ведрах, ведомых пилотами старой школы. Десять в секунду – максимум, на котором жестянки могли ползти: Подумать только – сегодня тягач мчит на пятидесяти пяти! А скоро будем летать быстрее – вот путь мы прошли какой! Нет, в машинах я не сомневаюсь: только как же быть с душой? Космической скорости предел положили континуум и Господь: Лишь дураки лезут вон из кожи, чтобы этот предел обороть. Я забирался далеко, мой путь тоже можно измерить в «це» — Два световых года… Повсюду я видел свет на Твоем лице. Ты был со мной днем и ночью. Той сшибки мне не забыть вовек, Когда нераспознанный космомусор расколол наш главный отсек И рой осколков быстрее пуль весь корабль насквозь прошил: Двадцать пробоин в корпусе и декомпрессия – вой баньши; Пламя, тревога, паника; Энсон, бездыханная и без ног,— Грамм космического льда мгновенно ей подписал некролог. Кровь ее вытекла и клубится, кабину застлала красная мгла, И я ощущаю дьявольский дух Гога-Магога, дыхание зла. И я молюсь, опять и опять – словом и делом; слово – одно, Но лучшая из молитв Тебе – работа: деяние истинно. Латаю дыры, ровняю курс, двигатели запускаю вновь; Не отвлекаюсь, чтобы стереть с костюма моих товарищей кровь. В жизни не видел, чтоб корабли оживали после аварий таких: Это было бы невозможно, если б не воля чудес Твоих. Чем я Тебе воздал, мой Боже? До Орбитали домолотил, Принял душ, выжрал ящик виски, шлюху нашел и ей заплатил. Шрамами от тогдашних ожогов руки покрыты мои и спина, Но хуже шрамов то, что внутри душа моя неизбывно черна. Грех мой в ядерном пламени Солнца не сгорит до скончанья дней; Всей и надежды, что затеряться в звездной безмерности Твоей. Пятьдесят пять лет прегрешений: «Аполлон», и «Геспер», и «Пак». Хватит ли Божьей милости, чтоб искупить мой внутренний мрак? Рейсы, в которых я дрочил месяц подряд, не зная стыда, Годы, когда в каждом доке меня поджидала грехов гряда. Ночи, когда я смотрел на друзей, гневом и завистью исходя, Ненавидел всю их любовь и в ярости, слеп, забывал Тебя. Вычеркни, Боже, часы порока, когда на суше чернела душа — Под сомой, в «Лунарии» в Патавейо, мысль притупляя и греша. Хуже всего, что я сделал, Боже, – гордыни и богохульства грех. Десять лет механиком в трюме: внутри и снаружи чернее всех. Я видел, как строились города на Сатурне под великим кольцом, И был очарован тем, как сияют игрушки рождественским венцом. Отвергая темную сторону, ты растворяешься в чудесах: Звезды сверкают – искры от сварки в черных нефтяных небесах. Я проглядел весь иллюминатор, ища созвездия в пустоте, Ища те звезды, к которым (я думал) мы обязаны полететь. Гордыня, чистая гордыня! Весь космос славит лишь волю Твою. Ты устанавливаешь пределы человеку и муравью! Ослушание и кощунство – скорость света превозмогать! Ты сделал ее такой, не иной, и человеку ль Тебя упрекать? Яснее ясного твой завет: у Солнца жить – вот людей удел. Но на орбите Сатурна вкрадчивый голос беса мне спел, Обманный, ласковый: «Эй, Мак-Оли! Видишь звезду? Она твоя! Ты инженер, сделай же так, чтоб к ней устремилась твоя ладья!» Тихо, без спешки и похвальбы, голос тек в уши, как цемент, И застывали холодные факты, собой подкрепляя аргумент: «Пусть дело займет два поколения – должно решиться наверняка! Господа почитай Многомерного, плюнь на Медленного Божка. Новых Элевсинских мистерий познай стремительный хоровод! Сверхсветовая скорость ждет тебя – так сорви этот сладкий плод!» |